— Почти сорок тысяч воинов уже на борту, Божественный. — Почтение и торжественность лежали на Мустафе-паше тяжким бременем. — Непобедимая армия. Недолго придется, выкуривать гадюк из логова.
— Мы быстро срубим им головы.
— Они малы числом и слабы, Божественный.
— Пока с нами сила Аллаха, вес и мощь наших осадных орудий и аркебузиров, превосходство янычар, завоевателей Буды, мы истребим их.
— Они обратятся в пыль, Божественный. Несколько сотен рыцарей-христиан, несколько тысяч испанских солдат, горстка местных островитян, простых крестьян и рыбаков.
— Рыбаков, которые станут вылавливать из моря собственные поруганные тела.
— Защитники трепещут и скрываются в фортах, содрогаются пред твоим божественным величием и славой ислама.
Султан кивнул:
— Их уже бросили. Правители Запада оставили их на произвол судьбы. На помощь никто не пришел, не выслали подкреплений ни Рим, ни Испания, ни Австрия, ни Германское королевство. Даже вице-король Сицилии медлит, отказывая в помощи и поддержке великому магистру и его войску. И все же мальтийские пираты продолжают готовиться.
— Тщетно, Божественный.
— Сокрушив их, мы получим прекрасную возможность продолжить наше великое дело.
— Пристань, остров и прямую дорогу к самому чреву Европы, Божественный. Их ничто не спасет.
Вот именно, ничто, думал Сулейман. Он не раз сам обошел верфи и арсеналы, казармы и пороховые склады, смотрел, как до сего времени наливалась силой военная мощь его Османской империи, нацеленная на скопление голых скал в Средиземном море. Почти сто тысяч пушечных ядер и пятнадцать тысяч квинталов пороха уже погрузили на галеры и галеасы. Около семи тысяч янычар, девять тысяч сипахов[3] с черными перьями в плюмаже, четыре тысячи айяларов[4], десять тысяч новобранцев и волонтеров — созовут всех. Они пройдут маршем и ступят на борт кораблей, где к ним присоединятся корсары и головорезы из Северной Африки. Так готовились боеприпасы и скапливалась живая сила для вторжения. Остров будет принадлежать ему. А впереди лежали остальные земли неверных, словно созревший плод, который останется лишь сорвать. Сулейман I, властитель властителей всего мира. Мальта обратится наковальней, о которую он переломит хребет христианства.
Султан повернулся к Пиали:
— А ты, адмирал? Пронесется ли твой флот кровавой волной по водам морским?
— Как слышишь, Божественный. — Честолюбивый расчетливый взор флотоводца вспыхнул ярким огнем, когда он указал на свою армаду. — Это шум ста тридцати галер и почти семи сотен транспортных судов, несущих божественное пророчество и твое священное и царственное величие.
— Тогда я возлагаю на вас двоих волю Аллаха, дабы вы услышали Его призыв и исполнили мой замысел.
Военачальники замерли в глубоком поклоне. Они были могущественными людьми, которые разыгрывали беспомощность у ног господина. Статус, звание и голова на плечах — все было шатко в потаенном мире монаршего сераля. Все могли даровать или отнять по малейшей прихоти, по одному лишь намеку султана. Шею подстерегала шелковая тетива шестерых глухонемых убийц, которых содержал Сулейман. Голова любого могла закончить свои дни на копье и остаться гнить над башенными вратами во Второй двор. Это считалось большой честью. Мустафа-паша и адмирал Пиали предпочитали избежать подобных почестей.
Властитель жестом приказал полководцам приблизиться.
— Кто из воинов Средиземного моря восхищает меня больше всех?
— Драгут, Божественный, — ответили оба в унисон.
— Верно. Меч Ислама. Величайший мореход нашего времени, лучший осадный тактик во всей империи. Советуйтесь с ним, прислушивайтесь к его словам.
Мустафа-паша энергично закивал:
— Как прикажешь, Божественный.
— Будет исполнено, Божественный. — Пиали проявлял не меньше усердия.
— Возвращайтесь на корабли. Победа ждет вас.
С подобающей церемонией, под звон литавр, указывавший на их высокие звания, генерал и адмирал отправились на свои корабли. Сулейман — высокий, бесстрастный, — постояв немного, проследовал по устланному коврами и охраняемому алебардщиками проходу к царским шатрам, раскинутым вдоль берега.
Изнутри помещение напоминало пещеру, где сливались воедино несметные богатства и безраздельная власть. Горели лампы, их мягкое свечение мерцало на стенах, увешанных жемчугом и золотой парчой, и разливалось по настилу, укутанному шелковыми тканями с серебряными нитями. На низком столике из драгоценного металла и редкого мрамора были расставлены малахитовые курильницы, украшенные алмазами кальяны и подсвечники, россыпи изумрудов и рубинов. Всюду царила роскошь и избыточность. Впрочем, это не имело значения для пресыщенного вкуса Сулеймана Великолепного.
Он уселся на диван и глубоко вдохнул, позволив резкому запаху мускуса, роз и ладана коснуться обоняния. Слуги принесли большие блюда, нагруженные фруктами, прибывшими со всех концов империи: финиками и черносливом из Египта, виноградом из Смирны и Трапезунда[5] . Взмахом руки султан отослал прислугу. Аромат роз навевал воспоминания. Правитель подумал о своей возлюбленной супруге, Роксолане, той девочке-рабыне, что завладела его сердцем и стала первой наложницей гарема, а потом и супругой, той, что с одинаковой легкостью вошла в его сады и душу и вот уже семь лет была мертва. Теперь правителя сопровождали лишь старость, подагра и ненависть. Простым смертным не дано ощутить истинной утраты, подлинной горечи.
Настроение султана, тревожное и непостоянное, резко менялось под наплывами горя. Быть может, шербет вернет былое расположение духа. По одному лишь знаку возник поднос с ледяным лакомством, источавшим запах меда Кандии[6], с экзотическим привкусом янтаря, фиалок и водяных лилий. Лед доставляли в войлочных седельных сумках со склонов Олимпа. Не было в жизни султана ничего чрезмерного и ничего недоступного. Горстка госпитальеров во главе со стареющим магистром на обреченном острове вскоре познают это на своей шкуре. Сулейман выбрал кубок и отпил из него. Талая вода освежающим нежным потоком наполнила горло правителя. Двум его пленникам придется испить нечто не столь прохладное. Время пришло.
Хлопок ладоней — и в шатер втащили упирающихся узников. Аудиенция не продлится долго. Сулейман пил шербет, а его бесстрастные глаза взирали поверх золотого кубка. Несчастные были генуэзскими купцами, шпионами — их обнаружили, когда те следили за флотом, отмечая численность войск и записывая секретные послания невидимыми чернилами на пергаменте, предназначенном для отправки на Мальту. Буквы, начертанные лимонным соком, можно прочесть, подержав бумагу над горящей свечой. Переодетые торговцами вражеские лазутчики сознались, уступив настойчивому обаянию палача. Султан чувствовал во рту острый аромат фиалок. Вкус к пыткам, ко всем видам турецкой казни, равно как и ко всему османскому, приобретается со временем. Закованные в кандалы пленники стояли на коленях, умоляя и дрожа от страха. Что ж, они служили ложному господину, падали ниц пред ложным троном. Приговор вынесен уже давно.
Занавес убрали в сторону, чтобы намеренно показать несчастным, какая казнь их ожидает. Расплавленный свинец. И все-таки неверные не могли пока осмыслить происходящего. Сулейман сидел, застыв в полной неподвижности. В такой же позе он наблюдал за убийством своего первого сына, когда глухонемые убийцы боролись с принцем в попытке затянуть на его шее тетиву. Возились долго. Казнь обреченных шпионов — дело не столь хлопотное. Похоже, пленники наконец уразумели, что должно произойти. Возможно, подействовал запах дыма или жар близкого пламени. Быть может, они все поняли, когда им силой запрокинули назад головы и заставили раскрыть рты. Так легче кричать и пить.
Когда раздались предсмертные хрипы, Сулейман подумал над иронией ситуации. Прислужники христианских собак испускали последний вздох, но он и сам прибегнул к хитрости и услугам лазутчиков. В
