Ну, как мог Раундхэнд отказаться от такого приглашения! А ведь он рассказывал нам, что субботу и воскресенье собирается провести с женой в Патни; и мы, которые знали, что за жизнь у бедняги, не сомневались, что, услыхавши про это приглашение, супруга нашего старшего конторщика разбранит его на чем свет стоит. Она сильно не жаловала миссис Брафф: разъезжает в собственной карете, а говорит, что ведать не ведает, где это Пентонвилл, и даже не соблаговолила нанести ей визит. А ведь уж как-нибудь ихний кучер нашел бы дорогу.
— Ах да, Раундхэнд! — продолжал наш хозяин. — Выпишите-ка мне чек на семьсот фунтов. Ну-ну, нечего пялить на меня глаза, любезный, я не собираюсь удрать! Вот именно, семьсот, ну, скажем, семьсот девяносто, раз уж вам все равно выписывать. В субботу заседает правление, так что не бойтесь, я отчитаюсь перед ними за эти деньги еще до того, как повезу вас в Фулем. За министром мы заедем в Уайтхолл.
И с этими словами мистер Брафф сложил чек и, очень сердечно пожав руку мистеру Раундхэнду, сел в свою карету, запряженную четверкой лошадей, которая поджидала его у дверей конторы (он всегда ездил четверкой, даже в Сити, где это было нелегко).
Боб Свинни говаривал, что двух его лошадей оплачивала компания; но Боб такой был пустобрех да насмешник, что его россказням и вполовину нельзя было верить.
Уж не знаю, почему так вышло, но в тот вечер и мне, и джентльмену по имени Хоскинс (одиннадцатому конторщику), с которым мы снимали очень уютные комнатки на третьем этаже в доме на Солсбери-сквер, близ Флит-стрит, вдруг прискучили наши дуэты на флейте, и так как погода была отменная, мы отправились к Вест-Энду прогуляться. Через несколько времени мы очутились напротив театра 'Ковент- Гарден', неподалеку от кабачка 'Глобус', и тут только вспомнили радушное приглашение Боба Свинни. Мы, конечно, почитали все это за шутку, но решили все же на всякий случай заглянуть туда.
И там, хотите верьте — хотите нет, как и было обещано, в дальней зале во главе стола, в густом табачном дыму, восседал Боб, а с ним восемнадцать наших джентльменов, и они говорили все сразу и стучали стаканами по столу.
Слышали бы вы, какой они подняли крик, увидевши нас!
— Ур-р-ра! — прокричал Боб. — Еще двое! Еще два стула, Мэри, еще два стакана, еще на двоих горячей воды и две порции джина! Господи боже, кто бы подумал, что и Титмарш к нам припожалует?
— Так мы ж тут по чистой случайности, — сказал я.
При этих словах поднялся оглушительный хохот: оказалось, что положительно все говорили, будто их привел сюда случай. Так или иначе, случай подарил нам превеселый вечерок; и радушный Боб Свинни заплатил за всех нас все до единого шиллинга.
— Джентльмены! — провозгласил он, расплатившись. — Выпьем за здоровье Джона Браффа, эсквайра, и поблагодарите его за подарок, который он преподнес мне нынче утром, — двадцать один шиллинг пять пенсов. Да нет, какие там двадцать один шиллинг пять пенсов? К этой сумме прибавьте еще жалованье за месяц — мне пришлось бы его выложить за то, что я ухожу без предупреждения, ибо завтра утром я все равно намеревался уйти… Я нашел местечко первый сорт, скажу я вам. Пять гиней в неделю, шесть поездок в год, к моим услугам лошадь и двуколка, а ездить надобно на запад Англии, собирать заказы на масло и спермацет. Так что да сгинет газ и за здоровье господ Ганн и компания, Лондон, Темз-стрит!
Я так подробно рассказываю о Западно-Дидлсекском страховом обществе и об его директоре- распорядителе мистере Браффе (вы, надо думать, понимаете, что и имя директора, и название общества вымышленные), потому что, как я намереваюсь показать, и моя собственная судьба, и судьба моей бриллиантовой булавки непостижимым образом переплелись и с тем и с другим.
Не скрою от вас, что в нашей конторе я пользовался известным уважением, оттого что происходил из лучшей семьи против семей большинства наших джентльменов и получил классическое образование, в особенности же оттого, что у меня была богатая тетушка, миссис Хоггарти, чем я, надо признаться, похвалялся направо и налево. Как я успел убедиться, в нашем мире совсем не лишнее, когда вас уважают, и ежели сам не станешь выставлять себя, уж будьте уверены, среди ваших знакомых не найдется ни одного, кто бы снял с вас эту заботу и поведал бы миру о ваших достоинствах.
Так что, возвратясь в контору после поездки домой и занявши свое место напротив запыленного окна, глядящего на Берчин-лейн, и раскрыв бухгалтерский журнал, я вскорости поведал всей честной компании, что хотя моя тетушка не снабдила меня изрядной суммой, как я надеялся, а я, не скрою, уже пообещал дюжине своих товарищей, что, ежели стану обладателем обещанных богатств, устрою для них пикник на реке, — я поведал, повторяю, что хоть тетушка и не дала мне денег, зато подарила великолепнейший бриллиант, которому цена по меньшей мере тридцать гиней, и что как-нибудь на днях я надену его, идучи в должность, и каждый сможет им полюбоваться.
— Что ж, поглядим, поглядим! — сказал Абеднего, чей папаша торговал на Хэнуэй-стрит дешевыми драгоценностями и галунами, и я пообещал, что он увидит бриллиант, как только будет готова новая оправа. Так как мои карманные деньги тоже кончились (я заплатил за дорогу домой и обратно, пять шиллингов дал дома нашей служанке, десять шиллингов — тетушкиной служанке и лакею, двадцать пять шиллингов, как я уже говорил, проиграл в вист и пятнадцать шиллингов шесть пенсов отдал за серебряные ножнички для милых пальчиков некоей особы), Раунд-хэнд, человек весьма доброжелательный, пригласил меня пообедать и к тому же выдал мне вперед месячное жалованье семь фунтов один шиллинг восемь пенсов. У него дома, на Мидлтон-сквер, в Пентонвилле, за обедом, состоящим из телячьего филе, копченой свиной грудинки и портвейна, я убедился собственными глазами в том, о чем уже раньше говорил, — как плохо с ним обходится его жена. Бедняга! Мы, младшие служащие, воображали, будто это бог весть какое счастье — занимать одному целую конторку и каждый месяц получать пятьдесят фунтов, но теперь мне сдается, что мы с Хоскинсом, разыгрывая дуэты на флейте у себя в комнатке на третьем этаже на Солсбери-сквер, чувствовали себя куда, непринужденнее нашего старшего конторщика, и согласия и ладу у нас тоже было побольше, хотя музыканты мы были никудышные.
Однажды мы с Гасом Хоскинсом испросили у Раунд-хэнда разрешение уйти из конторы в три часа пополудни, сославшись на весьма важное дело в Вест-Энде. Он знал, что речь идет о знаменитом бриллианте Хоггарти, и отпустил нас; и вот мы отправились. Когда мы подошли к Сент-Мартинс-лейн, Гас купил сигару, чтобы придать себе, как говорится, благородный вид, и попыхивал ею всю дорогу, пока мы шли по узким улочкам, ведущим на Ковентри-стрит, где, как всем известно, помещается лавка мистера Полониуса.
Двери стояли настежь, к ним то и дело подъезжали кареты, в которых восседали нарядные дамы. Гас держал руки в карманах — панталоны в те времена носили очень широкие, в глубоких складках, с небольшими прорезами для сапог или башмаков (франты носили башмаки, а мы, служащие в Сити, живущие на восемьдесят фунтов в год, довольствовались старомодными сапогами); держа руки в карманах панталон, Гас оттягивал их как мог шире на бедрах, попыхивал сигарой, постукивал подбитыми железом каблуками, и при том, что бакенбарды у него были не по возрасту густые и пышные, выглядел он весьма внушительно и всякий принимал его за личность незаурядную.
Однако же в лавку он не зашел, а стоял на улице и разглядывал выставленные в витрине золотые кубки и чайники. Я вошел в лавку; несколько времени я переминался с ноги на ногу, покашливал, — ведь я никогда еще не бывал в таком модном месте, — и наконец отважился спросить одного из приказчиков, нельзя ли мне поговорить с мистером Полониусом.
— Чем могу служить, сэр? — спросил мистер Полониус, который, как оказалось, стоял тут же и занимался с тремя дамами, одной совсем старой и двумя молодыми, с большим вниманием. рассматривавшими жемчужные ожерелья.
— Сэр, — начал я, доставая из кармана свое сокровище, — сколько мне известно, этот камень уже побывал в ваших руках, он принадлежал моей тетушке, миссис Хоггарти, владелице замка Хоггарти.
При этих моих словах старая дама, стоявшая поблизости, оборотилась.
— В тысяча семьсот девяносто пятом году я продал ей золотую цепь и часы с репетицией, — сказал мистер Полониус, который положил себе за правило все помнить, — а также серебряный черпак для пунша капитану. Скажите, сэр, как нынче поживает майор… или полковник… а может, генерал?
— Генерал, — ответил я, — мистера Хоггарти, к великому моему сожалению, уже нет среди нас. — Однако же очень гордый, что сей господин так охотно со мной беседует, я продолжал: — Но тетушка подарила мне этот… эту безделушку; в ней, как вы изволите видеть, заключен портрет ее супруга, и я буду
