И, не взглянув на усевшегося впереди Бориса, зашагал прочь.
Он шел по узким гранитным плитам набережной, едва не задевая перил, и песок скрипел под ногами. Вода в канале была черной, тихой, гладкой; в ней плавали, искрясь и покачиваясь, желтые тропинки, проложенные уличными фонарями. Олег миновал тонкую, мрачную, немую колокольню Никольского собора, вышедшую на самый берег, свернул к Консерватории… Людей встречалось мало. Трамваи были пусты.
У лифта стоял мужчина с седыми висками и короткими рыжеватыми усиками. У него оттопыривался карман на груди, внутри пальто; в руках он держал свертки. Мужчина пропустил в кабину Олега, зашел сам и защелкнул тяжелую железную дверь.
— Вам какой?
— Тот же, что и вам, — сухо ответил Олег и повернулся к нему спиной.
— Вы в этом уверены?
Олег промолчал. Выйдя из лифта, он открыл французским ключом дверь и прошел к себе в комнату, не заботясь о минутном попутчике.
Петька спал. Олег не стал зажигать свет, чтобы не будить его, разделся и лег.
В этой темной тишине, в этом покое он особенно остро ощутил потерю чего-то необъяснимо приятного, радостного. Свет, говор, музыка, смех, движение — то, что было еще лишь какой-нибудь час назад, представилось ему спектаклем, донельзя пестрым, ярким, шумным. И он, Олег, был на сцене, в прожекторах юпитеров. Но опустился серый пропыленный занавес, стихла музыка, потухли огни, опустели сиденья. Представление окончено…
«Неужели окончено?
Но почему же я не взял у нее номер телефона? Я ничего не спросил у нее. Я ничего не знаю о ней. Вот так встретиться и потерять! Вдруг это
А Борис? Что у них общего? «Скажи мне, кто твой друг»… Нет, нет, только не это. Как она сказала? «Не знаю, наверно, мне всю жизнь везет на хороших людей, но пока я не плачу». А этот подлец, подонок! «Жить можно… некоторое время»… Сказать ей? Ах, как запуталось все сразу! Какое право имею я сплетничать? Если бы я был случайным человеком, и то… И все-таки должна же она знать, какая это мразь!
Но не слишком ли я жесток по отношению к нему? Не думаю ли я так о нем, ища своей выгоды? Нет. «Сейчас что ни дай, какую абракадабру ни напиши, но про химию — суй, пойдет… В общем котле все сварится». И темку свою связал с химией… Разве не подонок?
Почему вор расплачивается за воровство, а этот, если он не перейдет границу закона, не станет высказывать свои мысли вслух, будет всю жизнь воровать открыто, днем, на глазах у всех? Почему мы снисходительны к нему? Что с ним делать? Воспитывать? Хорошим примером? Добром отвечать на зло? Но его уже воспитывали почти половину его жизни, а все гадкое, мерзкое, что было у него в школьные годы, осталось. И не только осталось, но разрослось. Тогда ждать его естественной смерти? Ждать поколения, пока выветрится аникеевщина из его детей, внуков, правнуков? Ждать и кормить его? Кормить и подсчитывать, сколько людей отравилось его духом?
Подлец и трус. Как испугался меня! И как чесались руки… В школе все было проще. А теперь мы — взрослые…»
Олег засыпал. И вдруг что-то толкнуло его, разбудило. Забилось частыми ударами успокоившееся, задремавшее было сердце. В сонной тишине слышался женский голос за стеной. Тоськин голос. И Олег вспомнил мужчину с седыми висками…
Когда-то, давно-давно, эта квартира принадлежала деду Филарету. Олег видел его лишь на фотографиях. Три комнаты в квартире были проходными, а одна — дедов кабинет — стояла на отшибе. После революции комнату, ту, что у самой кухни, заняла Василиса Максимовна, одинокая женщина, с годами превратившаяся просто в Максимовну. Людмила, старшая дочь Филарета, вышла замуж за капитана дальнего плавания и переехала к мужу. Вскоре вышла замуж и Нина. К тому времени умерла бабушка, и мать с отцом остались в той комнате, где жили теперь Олег с Петькой.
У них за стеной (дверь была заколочена и оштукатурена) поселились двое — мать с дочерью. Вскоре дочь соседки вышла замуж, а в начале войны она родила девочку — Тоську. Отец Тоськи так и не вернулся с фронта, а мать погибла под развалинами чужого дома. Девочку кое-как вы?ходила хромая, набожная бабка, не без помощи Нины Филаретовны и Максимовны. С бабушкой Тоська и жила до тех пор, пока не похоронила ее.
До самой смерти старуха мечтала, чтобы Олег женился на Тоське. И одно время казалось, что так оно и будет. Они ходили на танцы в Мраморный зал и в кино на поздние сеансы, ездили в залив на теплоходе провожать белые ночи, а зимой целовались в парадной, погасив свет на всей лестнице.
Но как-то раз, открыв на звонок дверь, Олег увидел мужчину с седыми висками. Он был красив, прекрасно одет и держал в руках роскошный букет пионов — белых, розовых и пурпурных. Он довольно бесцеремонно прошел мимо оторопевшего Олега к Тоське. На следующий день он появился снова, и опять с букетом. По вечерам они уходили куда-то, и Тоська возвращалась поздно нарядная, возбужденная. А спустя некоторое время она объявила Олегу с напускной беспечностью, что ей сделано предложение и она сказала «да».
Прожив полгода, зиму, мужчина с седыми висками уехал в какую-то командировку и исчез. Спустя еще полгода Тоська получила от него письмо.
Чудовищную измену и коварство (иначе он не называл Тоськино поведение) Олег переживал недолго, но тяжело. Он был подавлен и вынашивал планы мести: не разговаривать с обоими, не замечать их; вызвать на ссору красавца жениха, подраться с ним и испортить ему шикарный костюм; наговорить Тоське грубостей, обидеть и оскорбить ее… Ни один из пунктов выполнен не был. Он подумал, что это мальчишество, а его планы — планы любого обиженного человека. А он не любил делать то, что делали все. В конце концов он решил не выдавать своих чувств и никому ничем не напоминать о былом. Это ему удалось, а работа, на которую он только что поступил, увлекла, захватила его и помогла забыть неприятности.
Хотя что-то все же осталось…
Кровати Олега и Тоськи разделяла лишь перегородка. Иногда по ночам он слышал голоса молодоженов и не спал, кусая губы и злясь, что никак не соберется переставить мебель в комнате.
Мебель оставалась на прежних местах со дня смерти матери. Да и вообще Олег не помнил грандиозных передвижений обстановки. Он всегда спал здесь, на этом месте, ногами к простенку. Если бы сейчас было светло, он видел бы висящую картину, странную и неизвестно каким образом оказавшуюся в их доме. Только недавно узнал, что это Чурлёнис. Конечно, это был не сам Чурлёнис, а копия его «Сонаты Солнца». Может быть, копию писал отец? Как-то не приходило в голову спросить об этом. Мать говорила, что в молодости отец писал маслом этюды, но потом забросил. Олег никогда не видел его рисующим.
Отец умер, когда Олег уже был не маленьким: ему шел тринадцатый год. И все же он почти ничего не знал о своем отце.
Ему было известно лишь, что он инженер и работает на каком-то заводе. Олегу этот завод представлялся чем-то похожим на огромную автомобильную мастерскую. Он все порывался спросить, что они делают на заводе, но страшился мрачного, угрюмого вида отца. Отец часто уезжал в командировки, и мать плакала в его отсутствие. Когда же он возвращался, они о чем-то говорили по ночам, иногда настолько громко, что Олег просыпался и видел, что мать опять плачет и просит о чем-то отца. Олег любил мать, но не мог понять ее слез. Он вообще многого не понимал: в их семье было немало загадок. И только став взрослым, Олег начал кое в чем разбираться.
Запомнилось одно лето. Петьки еще не было на свете. Отец пришел с работы против обыкновения днем, необычно оживленный, и велел матери собираться в отпуск. На следующий день они уже ехали в поезде на Рыбинск, а еще через два дня плыли на колесном пароходе «Вера Засулич» вниз по Волге. Олегу все было в диковинку. Он облазил каюту, поднимал и опускал желтые деревянные жалюзи, носился по палубе, заглядывал в машинное отделение, потом мчался в салон… И не хватало времени смотреть на заросшие деревьями пушистые горы, на стада, дремавшие у воды, деревушки…
Они сошли на пристани в Мариинском посаде, и загорелый старик-чуваш, не торгуясь, отвез их на
