Он растоптал окурок, постоял, наклонив голову, и двинулся дальше, к невидимой в отдалённой низине реке.
«Колокольня вон какая, а сама церковь маленькая. Это ведь как всё точно придумали в старину: плечом к плечу, рядышком постоят люди, помолятся, потом молча на ветерок выйдут, от большого света будут щуриться, как дети… А колокольня высокая ясно почему: чтоб звон все окрест слышали и друг друга слышали».
«В живые тайны учёным надо аккуратнее заглядывать. А то какой-нибудь из них отчаянный может пакет с недоразумениями туда кинуть…Бегает атеист отчаянный, суетится, в детях, говорит, о нём память останется. Но ты глаза закрыл навеки и… детей твоих нет, внуков нет, тебя нет и не было! Логику, говоришь, любишь? Так если ты уверен, что всё кончается гробовой доской, то должен тотчас нырнуть в бучило. Зачем бегать, толкаться, унижаться, благ просить? Отчаянный, зашоренный, как лошадь, сукин ты сын!..»
Я вышел на окружённую орешником поляну, где стоял тогда приуставший Юз, увидел взлохмаченные сапогами мокрые прошлогодние листья, размятый каблуком до табачных волокон окурок рядом с узорчатой гривой папоротника-орляка…
Тропа через полчаса вывела меня к знакомому месту. У овражка тёмной толпой стояли невысокие сосенки. Я снял с плеча лопату и принялся откапывать одну, плотно зажатую сёстрами. Зачем тебе, милая, тесниться да маяться? Будешь жить недалече от моего крыльца. Хочешь — спеши вверх, хочешь раздавайся, подрастая, во все стороны. Будет тебе воля. И, кроме прочего, — новый смысл: украшать собою малое пустоватое пространство.
«…вон как трассы поналадили! Даже веточки, смотрю, подрезали, чтоб не царапались… Угнали на снегоходах стадо кабанов неведомо куда. Только вот эти свежие — секача — следы…»
Опираясь па длинный черенок лопаты, я влез на чёрный валун, что лежит от века на ополье, и всмотрелся в даль. Там, по-над серой кустарниковой неразберихой речной поймы, будто нарисованная, стояла деревенька. Каждая изба видна, каждый огород на косогоре, каждая тропинка к реке — стеклянно- мутной — как на ладони. Летом этой чистой картины уже не увидишь. Марево, пышные купы вётел, осинника, ольшаника всё затуманят, занавесят…
— Ты вот, помнишь, говорил, что я шибко умный. Какой я умный! Это ноги у меня умные: что-то не заладилось, не так что-то, подхватывают они меня и несут мою глупую голову — то в лес, то к реке — проветриваться… А так… Зачем я, к примеру, потакнул племяннику Серёжке? Слышал от него как-то, что, мол, мотоцикл ему уже не то… Давай, говорю Юре, брату, машинку ему купим недорогую; деньжонок подбросил на это дело. Полгода гонял парень, радостный весь… А прошлой весной, в гололедицу, закружило его «Ладу» на дороге у Пилатово, и врезался он во встречный автобус… Все, кто был с ним, живы остались, а он теперь там — вон, видишь? — на погосте. Он в армию собирался идти, девчонка хорошая была, а вышло худо… Выходит, я жизнь племянника дорогого как-то подкоротил…
— А ты ли?.. Случай.
— Да-а… Все всё валим на случай, на кого-то, а сами в сторонке. Чистенькие.
5
Рядом со мной на обочине притормаживает вишнёвая «Нива». Пыль скорым длинным облачком летит вперёд…
— Садись, подвезу!
Дверца с моей стороны уже приветливо приоткрыта. Юз, пригнувшись, машет рукой, улыбается.
— С автобуса?
— С него.
— А ты откуда?
— Тоже из города. Домой еду.
— Ну и как живёшь?
— Хорошо живу!
— А смыслы продолжаешь искать?
— А как же без того? Надо успеть осмотреться и, может, кое-чего понять… Я вот, к примеру, на белом свете, первый и последний раз живу. А ты?..
— Я?..
