— И-и-и-ис-по-пор-ченные н-н-нравы, — изрек энергичный капеллан и, усевшись на меже у леса, принялся записывать для себя: «Исповедывался ли я в последний раз подготовленным и настроенным должным образом? Не затаил ли какого греха? Совершил покаяние? Не забыл указаний и поучений, ко мне обращенных? Не согрешил боле?»
Вглядываясь в горы, энергичный капеллан потряс в ту сторону кулаком и воскликнул:
— Я-я-я им по-по-покажу!
Через неделю в горах уже знали, что «молодой батюшка обратил муллу». Бочан, который на участке, именуемом «За Бабой», пилил с Фанфуликом сосну, обращаясь к своему напарнику, сказал:
— Язык у него подвешен — будь здоров! В прошлом году, в сочельник, еще когда был в Моравии, затянул «Рождество твое, Христе, боже наш», а допоет «господи, слава тебе», видать, уже нам на будущее рождество…
— Говорят, собирается нас наставить на путь истинный, — Фанфулик презрительно сплюнул.
— Пусть его расстарается, — спокойно молвил Бочан. — Только с нами это — попусту время тратить.
А Худомель, когда толковал с Валоушком из Чернкова, не преминул заметить:
— Какое там! Коли старый батюшка не отнял у нас грехов наших, так уж этот «обратил муллу» и подавно не отымет.
В горах незыблемо утвердилось мнение, что неожиданное появление молодого капеллана в Свободных Дворах есть ущемление их исконных прав. Потому в лесах множились случаи браконьерства.
Узнав об этом, энергичный капеллан убежденно воскликнул: «О-о-обращу их!» — и снова углубился в штудирование теологических сочинений.
Но кающиеся с гор не собирались так легко сдаваться. Сначала они умиленно выслушали его пылкое, продолжавшееся час с лишним, убедительное, но чересчур уж общее нравоучение, что-де «ты-ты-тыся-чи лю-людей бы-бы-бы-ли преданы анафеме и что и-и-их э-это ждет то-тоже». И печально кивали головой, что, дескать, так оно и будет. Но затем с невинным лицом подходили к исповедальне и возвещали, что безгрешны, аки Замечник из Верхнего Боурова.
Капеллан, заикаясь, отказывал в отпущении, грозил вечной карою.
Из исповедальни доносилось:
— А что д-д-дровишки? Си-сил-ки? Па-па-памя-туйте о в-вечности!
И сразу же после этого невинный, но неумолимый в своей категоричности ответ:
— Никаких силков, никаких дровишек, честной отец!
Не у одного из них лежали в кармане повестки в уездный суд, дабы через пару дней после очищения духовного предстать пред судьей светским. Но тут с полным сознанием, что против вечного проклятия не попрешь, они с физиономиями небесно-ясными и даже мученическими отпирались и от силков, и от дровишек.
— Все это пустое, — говорили между собой кающиеся с гор. — Приди хоть сам архиепископ, а не такой вот «обратил муллу»!..
Целых два года — к немалому удовлетворению приходского священника отца Михалейца — энергичный капеллан вел борьбу за души прихожан с гор. Тщетно мужественный капеллан стремился привить им хоть самую малую толику морали. Что об этом думают горные прихожане, настоятель прихода узнал однажды от Бочана, с которым повстречался в горах:
— Видите ли, ваше преподобие, трудно это очень. Мы свои грехи никому не уступим. Честность, она для богатых, а у нас еще ни одного порядочного человека не народилось.
— Но почему вы не каетесь, Бочан?
— Каемся, ваше преподобие, каемся, но ведь он-то нас обращать хочет, а ваше преподобие знают, какие мы шелапуты. И хоть бы молодой батюшка все время не грозились вечным проклятием. То ли дело ваше преподобие! Вы же тоже, бывало, этак по-хорошему растолкуете, что все одно черти из нас жареное сделают. Но ведь о проклятии и разговора не было! Проклятие, оно для богатых, а с нас, бедных, и котлов с серой предостаточно. И хоть бы они, молодой батюшка, не говорили, что и вперед драться нельзя и что воровать нельзя, и опять же сквернословить. Ведь хотите верьте, хотите нет, а не успел толком осмотреться, как сразу все запрещать стал.
Бочан перевел дух и с подкупающей искренностью, одаряя отца Михалейца блаженной улыбкой, продолжал:
— То ли дело вы, ваше преподобие. Ваша доброта, она из другого теста. Вы нам за целых пятнадцать лет ни разу не наказывали: «Больше этого не смей!» Вы с нами только о том старом речь вели, а о том, что наделаем после исповеди, ваше преподобие нас не упреждали!
От такого признания преподобный отец вынужден был присесть на поваленное дерево. Это было как гром с ясного неба и было печальной истиной. Ксендз вспомнил, что и впрямь за этих пятнадцать лет ни разу не предостерег свою паству от будущих грехов. Духовный пастырь жалобно устремил взор к небу, а Бочан тем временем доверительно говорил дальше:
— Тут уж ничего не поделаешь, мы к тому с малолетства приучены. Это вроде как урок у барина: выполнишь, а потом идешь сдавать. Мы, понимаете, пощипали маленько господский лес, дрались, сквернословили. А вы нам, ваше преподобие, отвечаете, что, стало быть, нужно нам благое намерение в том раскаяться, и мы раскаивались, и на коленки падали, и говорили: «Господи боже, отпусти нам, грешным». Но о том, что еще только будет, об этом вы нам не говорили ничего. А «Отче наш»? Отчего же, его каждый из нас с радостью читал, потому это было за старое, а не за новое или за старое и новое, как хотят молодой батюшка. Потому как говорит, за старое — двадцать, а за то новое, что еще только будет, тоже двадцать. Так, ваше преподобие, дело но пойдет. Барин нам тоже платят за тот лес, что уже срубили, а не за тот, что срубим послезавтра. Он ведь, молодой батюшка, когда нам так говорит, вроде нас наперед без грехов оставляет. Какое же это покаяние?! А коли кару примем загодя, то тогда, сами понимаете, на исповеди мы уже как ни на есть чистые. Но они не верят! А ведь сами наперед отпущение дали. Вот, стало быть, и приходится твердить: «Никаких силков, никаких дровишек». Потому мы уже впрок кару понесли.
Бочан, как истый христианин, смиренно попрощался со своим пастырем и с топором на плече давно ушел в гору, а его преподобие все еще сидел, жалобно уставившись на небо. А засим, чрезвычайно расстроенный, направился к капеллану Мюллеру, чтобы поведать о взглядах Бочана.
Энергичный капеллан, скорбно покачивая головой, выслушал его рассказ и сказал:
— Я-я я уже то-то-тоже в-в-вижу, что все они сброд и шантрапа.
И еще в тот же вечер написал в консисторию почтительное прошение, чтобы ему было дозволено отказаться от места в Свободных Дворах и вновь отправиться миссионерствовать в Малую Азию.
«О-обращать му-муллу…»
Через два месяца в Свободных Дворах появился новый капеллан. Молодой, веселый человек, сущий клад для отца Михалейца, потому что умел играть в тароки.
Спустя четверть года по горам уже шла молва, что он ангел во плоти, а в один прекрасный день в доме ксендза появился Замечник из Верхнего Боурова, почтительно поцеловал отцу Михалейцу руку и с благодарностью в голосе сказал:
— Слава господу Иисусу Христу, ваше преподобие… С этим новым молодым батюшкой вы уж нам так потрафили, так потрафили. Уж он не спрашивает ни про старое, ни про новое, он знает, что все это без толку. Прямо ангел небесный! А как нас при исповеди обкладывает… ревем, что старые бабы.
После этих слов Замечник втащил в горницу мешок, который сначала оставил за дверью, и по-приятельски попросил ксендза:
— Оченно вас прошу, честной отец, отдайте эту косулю молодому батюшке. Ночью в силок попалась, весьма хороша… И скажите ему, что-де в благодарность это — уж больно лихо честит нас ворами да жуликами.
Не успел преподобный отец опомниться, как Замечник вытряхнул косулю из мешка и испарился, словно дух.
А на ковре перед священником лежала косуля. Как безмолвное свидетельство семнадцатилетней борьбы за Души кающихся с гор…
Через три дня староста перед обедом проходил мимо дома священника. Под распахнутыми окнами кухни он остановился и, втягивая носом запахи, вырывающиеся на улицу, воскликнул:
— Ах ты, чтоб тебя! Никак косулей пахнет… И сопровождаемый приятными видениями пошел прочь от дома, где в это время собирали на стол.
Гиды в швабском городе Нейбурге
— Четыре марки да что съем и выпью, — во столько оценивал показ городских достопримечательностей и пояснения к оным господин Иогелли Клоптер, гид, обслуживающий иностранцев в швабском городе Нейбурге-на-Дунае.
Последнее из поставленных им условий вызвало во мне неприятное чувство. Дело в том, что у господина Иогелли Клоптера живот был явно ненормальных размеров. Даже по баварским представлениям о человеческой полноте!.. А надо сказать, что обычное баварское представление — это никак не меньше девяноста килограммов живого веса.
Туристу всегда резон поторговаться с гидом. Потому я стал торговаться самым бессовестным образом:
— Если не ошибаюсь, вы любитель покушать, — сказал я. — Вот если б вы были похудей…
Господин Иогелли сделался скучный:
— Еще худее?.. — вздохнул он. — Боже милостивый, видели б вы моего покойного папашу, не говоря уже о покойнике дедушке! Тот, знаете ли, только на закуску съедал целый окорок, миску клецок и горшок капусты!
— Ладно, накину три марки, — сказал я, — получите по семь марок в день.
— Черт побери, — ответил господин Иогелли с чисто немецкой изысканностью, — в таком случае вы просто жила и ходите себе по городу один. Но не попадайтесь мне под руку! Думаете, сударь, Иогелли Клоптер обчищает иностранцев? Да Иогелли Клоптеру достаточно пары-другой пива и самой зряшной закуски.
Когда я второй раз услышал из его уст слово «закуска», у меня по коже пробежал мороз. Но, к счастью, я тут же вспомнил, что в пути туристу следует наживать себе как можно меньше врагов, особенно столь тучной комплекции. Поэтому мы ударили по рукам, господин Иогелли получил четыре марки задатка и внизу, в трактире, поднес мне кружку пива.
Таков уж обычай всех гидов в баварских городах. Мелкие подношения поддерживают дружбу, но потом он выудит у вас этот маленький подарок по двадцать раз на дню.
В Нейбург ездит мало туристов. Может в этом виноват господин Иогелли Клоптер, но туристы вообще не очень жалуют «Швабенландию».
Ландшафт в окрестностях Нейбурга не слишком привлекателен. Все городки, все деревушки на один лад. А где там и сям сохранились развалины какого-нибудь старинного замка, то их реставрировали и приспособили под пивоваренный завод. По этой части баварцы — народ предприимчивый. Так поступили, к примеру, в Гендеркингене, Мертингене, Дюрцленкингене, Берсхеймингене, Иргельсхеймингене и всяких прочих «ингенах» — названия так же однообразны, как швабские газеты. Общественная жизнь во всех этих «ингенах» складывается из вражды между отдельными «ингенами» и лютых трактирных драк в каждом из этих «ингенов». А вокруг Нейбурга это страшнее всего. В столь суровых условиях своего края и вырос господин Иогелли Клоптер…
Сам по себе Нейбург — город старинный, что, впрочем, может быть сказано о любом баварском городе. Если бы я давал описание своего путешествия, то тогда бы написал, что там двое ворот, а так только упомяну, что в один прекрасный день вечером я вошел в город через одни ворота, а на другой день после обеда вышел в другие. В последнем виноват господин
