И прогнала нас. Чем вызвала в нас обиду.
Я сказал:
— Ничего, погоди… Погоди… Мы еще тебе покажем…
Мы зашли на кухню, у которой была общая со спальней стенка, за которой спала жена, не пожелавшая увидеть мои успехи. Я нашел штопор и сказал:
— Ну, сейчас ты у меня узнаешь…
И сначала хотел ввинчивать штопор в стенку, но потом сообразил, что если штопор пройдет сквозь стену, то попадет жене в голову. Я сказал:
— Не… Погоди… Так не годится… Это уж слишком. Обида обидой, но расплата чересчур велика. Голова нужна.
Но я быстро нашел и отсчитал по стенке нужное место, которое я замерил прямо по жене, стараясь ее не разбудить, а потом это место нашел на стенке. И стал ввинчивать туда штопор, чтоб штопор попал прямо в задницу! Вот это была бы месть! Но штопор не ввинчивался. Торчала ручка штопора, но он сквозь стенку так и не прошел. Стенка была толстая.
Апостол пошел спать на диван в другую комнату, а я в ту ночь обнаружил щель в этой лекции, которая не позволяла состыковываться всему, что в ней было описано, и я впервые за последние времена приободрился. Наконец-то! Догадка была простая как мыло, но абсолютная. И этой догадкой нельзя было воспользоваться никакому сонму дьяволов, засевшему там, в магазине, где они закрылись на воровство.
Вот она. Вся наша планета — вместе с биосферой (и многими другими сферами) и с человеком, живущим в ней, — явилась результатом миллионнолетнего творчества всей остальной Вселенной. И я подумал: «Если человек почти допрыгался до разрушения этой биосферы, после которого вся живность на Земле может однажды не проснуться (даже без всяких атомных бомб), то… я понял… что уж если миллионы лет творчества всей Вселенной привели к созданию меня, удивительного и необыкновенного человека, который уже протрезвел и выучился ходить на задних ногах, то… и избавиться от антропогенного разрушения Вселенная может сама. Ее творческие усилия способны и на это. Потому что паника это не предусмотрительность, потому что творчество это творчество. И его не предусмотришь и не вычислишь. И неизвестно, что придумают люди, которые к этому способны и для этого приспособлены законом живой случайности…»
Вообще надо сказать, что к вычислениям я отношусь сдержанно. Нет, конечно, все неживое, аппаратурное, вычислению, конечно, поддается. Но вот как дело доходит до вычисления времени, начинаются разночтения. Потому что никто еще не доказал, что время неживое. А вдруг одна сторона времени именно в том и состоит, что она — живая реальность. И вот уже Эйнштейн доказал, что время относительно. Относительно чего? Относительно какой-то другой реальности?
У нас дома два будильника — у меня и у жены. Вот сын приходит и говорит, что мамин будильник лучше. Я говорю: «Чем?» А сын говорит: «Он быстрее ходит».
Для нормального вычислителя «быстрей» — это просто мамин будильник торопится, спешит и, значит, неправильный. А почему неправильный? Почему, собственно? Вот сын считает, что так лучше, когда часы спешат. И я не могу утверждать, что прав я, а не он. Сомневаюсь, что и кто-нибудь другой может.
Просто мы с сыном измеряем разные стороны времени. Я измеряю его неживые признаки: ну, скажем, когда придет следующая электричка (потому что я знаю расписание). А она неживая, электричка. А сын измеряет живую сторону времени, всю заполненную непредсказуемыми живыми толчками случайностей. По тем же часам сын изучает человеческий фактор, а я работаю с аппаратурой. Вот и получается смешно.
Мне уже стало хорошо жить. Надежда, надежда, реальная надежда.
Потому что если лекция права, то мы появились на свет как последствия миллионно- или миллиарднолетнего творческого акта всей Вселенной, и у нее хватило на это пороха. Значит, у нее хватит творческой активности самой выпутаться из собственной антропогенной погибели. Да, это обнадеживало. Но так как ко Вселенной принадлежал и я сам, живая пылинка Вселенной, то я и стал выбирать и думать, что же я могу предложить для того, чтобы это избавление случилось реально?
Из кого состояла Вселенная? Моя. По крайней мере, Вселенная этого романа? Из Тони, грандиозного сына, ну и еще нескольких человек. Я не помнил, сколько миллиардов людей населяют Землю. Неужели я хотел придумать способ их изменить, если миллиарднолетняя Вселенная сделала их такими, а не другими. Конечно, нет. Кто я такой, чтобы менять людей, если я слишком люблю тех, которые уже есть. Но я мог повлиять на их повадки. И пустить их энергию в мирных целях.
Пришел сын и сказал:
— Ты мне отдаешь последнюю конфету «Птичье молоко»? Чтобы попить с ней чай? Я с ней никогда не пил чай.
Я говорю:
— Конечно.
— Тогда я у тебя здесь полежу…
Спрашиваю:
— А почему ты на диване не можешь полежать?
Он заявил:
— Здесь уютней.
Я ему говорю:
— Ты знаешь, кто ты?
— Кто? — спросил он.
— Ты молодой нахал.
— Почему? — справедливо спросил он.
— Потому что ты пользуешься своим преимуществом. Ты знаешь, какое у тебя преимущество?
— Какое?
— То, что я люблю тебя. И ты мне не даешь работать.
— А ты скажи волшебное слово, — сказал он.
— А-а-а, пожалуйста. Топай отсюда.
А он мне шепотом сказал:
— Посиди здесь подольше…
И я вспомнил, что он меня предупреждал еще раньше:
— Если ты хочешь, чтобы я тебе не мешал работать — попроси мешать тебе работать. А я сделаю наоборот…
Как же я мог забыть?
Очевидно, все люди делятся на тех, которых просят, а они делают наоборот, и на тех, которые делают, если их о чем-то попросишь. Сын был мужчина. И было похоже, что он сделает наоборот, если его о чем-нибудь попросишь. Я так и сказал. Сын встал и, деланно сгорбясь, ушел, чтобы не мешать мне работать.
И я продолжил пересматривать ценности, одновременно вспоминая, а что я смогу предложить сам? Позитивного?
С того момента, как я стал переписываться с Пушкиным, я понял, что надо пересматривать некоторые ценности в отношении и его… жизненного происшествия. Не самого Пушкина, а того, что с ним сделали.
Я, конечно, слышал песню, которую пела, кажется, Пахоменко, в которой речь шла о мужчинах. И в ней говорилось о том, что «мужчины, мужчины, мужчины к барьеру вели подлецов». Как я понял, речь шла о восстановлении дуэлей. Песня была хорошая и захватывала. Но и она была не универсальна, потому что я к тому времени прочел книжку о дуэли Пушкина, кажется, Ивана Рахилло. И там было рассказано, как Иван Рахилло и его друзья усомнились в одном факте пушкинской дуэли, а именно в том, что Дантеса якобы спасла пуговица от мундира, в которую попала пушкинская пуля, потому что у писателя Ивана Рахилло появились какие-то данные о том, что Дантес заказывал стальные латы, где-то на Севере.
Они провели следственный эксперимент. Взяли дуэльный пистолет пушкинских времен, зарядили его порохом пушкинских времен и вложили пулю пушкинских времен. Зажали пистолет в тиски и поставили манекен в мундире пушкинских времен на расстоянии метров двадцати, что ли… И произвели выстрел пушкинских времен по дантесовой пуговице, но без лат, и пуля попала в пуговицу и пробила весь манекен вместе с пуговицей…
Вот ведь как пуговица спасла Дантеса! Вот какие дела! И я усомнился в формуле — «мужчины, мужчины, мужчины к барьеру вели подлецов», потому что в этой формуле было непонятно, кто кого вел? И выходило после этого следственного эксперимента, что мужчин-то как раз к барьеру вели именно подлецы.
То есть, даже самого Пушкина, основоположника всей литературы нынешних времен, просто элементарно облапошили или, как говорят в коммуналках о дуэлях, которые отменены, Пушкина «сделали». И это теперь уже не являлось ценностью. Ведь теперь как? Когда один другому скажет: «Ты — подлец». Другой ответит: «Нет, ты…» В любой коммуналке так. Но вся коммуналка жива.
…И тут я вышел на балкон и увидел, что снег грязный: он был покрыт накопившейся копотью и явно таял. И значит Вселенная сама имеет шансы выпутаться, если она организовала все это.
А лично я мог предложить изготовление мясной пищи не из живых существ, умерших естественной смертью, и не из живых существ, специально разводимых и забиваемых на бойнях, а изготавливать мясную пищу из саморазвивающихся клеток, прямо в бочках, как грибы. Не все ли равно, из чего делать «каклеты»?
Еще я мог предложить фактический вечный двигатель, на который в реальной жизни никто не обратил внимание, но его чертеж и идею опубликовали в журнале «Студенческий меридиан». И вот уже начали поступать письма. И оказалось, что идея теплового насоса, как его называли, не моя и не нова. (И хрен с тем, чья она: лишь бы он был осуществлен.) И ссылались на патенты и профессора, который этим занимается.
Еще остались следы индейской цивилизации: кукуруза, картошка и помидоры (фактически все огородные плоды), и, значит, вставал вопрос о способе приготовления земли, которую теперь пахали чуть ли не танками, потому что основными злаками были пшеница и рожь, а огородные культуры индейцами возделывались при помощи заостренной палки. И я уже придумал барабан с длинными шипами, который надо было катить по полю. И полые шипы, заменяя палку, втыкали бы в нетронутую землю зерна огородных культур. Это было кое-что. А остальное должны были сделать другие.
И тут пришла Тоня, окрыленная своим успехом в эстрадной музыке.
— Слушай, — говорит она, — приятель моего мужа, ученый человек, сказал мне, что все персонажи в твоих книжках — выдуманные и что это ты сам и есть. Это правда?
— В гоголевском смысле — правда, — возразил я.
— Как это — в гоголевском смысле?
— Когда его спросили, кто такие его персонажи, он сказал, что не только Ноздрев, но и Коробочка — это он сам.
— Смеешься? — спросила она.
— Ага, — ответил я. — А что? Смех — это правда, высказанная не вовремя.
— Не задуривай меня, — сказала она. — Получается, что литература — это брехня…
— Наоборот, — возразил я. — Литература — это правда, высказанная под видом брехни.
— Зачем так? Так сложно? — спросила она.
— А как? Как по-другому с жульем разговаривать? Которое заперлось в магазине на воровство?
— Ваще-то, так… — сказала она. — Я вот читала твой роман про Сапожникова. Убедительно.
