Взяв меня за руку, он уверенно ведет меня, как слепую, в умывалку. Сашок часто держит себя с людьми так, будто не он слепой, а они. Словно сами, без его помощи, зрячие ничего вокруг не видят. Например, послюнит клочок газеты, налепит себе на глаз и объясняет мне, как если бы и я была слепая и ничего не видела:
— А я себе глаз заклеил! Ага, бумажкой… Левый!
Всю дорогу до умывалки Сашок стрекочет:
— Кто сильнее — кит или акула? Орел или лев? А орел может побороть льва? А хуся (гуся)? Ох, орел сильный, он хусю ка-ак даст! А вот я вам расскажу: жил в Индёе один индеец бе-е-едный-бедный! У него был только один слон… И больше ничего, — такой бедный!
— Глупости! — говорю я. — Слон столько ест! Бедный человек слона не прокормит.
— А вы знаете? Вы у индейцев в Индее были и видели?
— Нет, я там не была. Но я видела — давно, еще до революции, в Царском Селе жил слон, его подарили русскому царю. Слона этого в отдельном домике держали, и при нем старичок жил: слона мыл, чистил, кормил…
— За няньку, значит, при слоне?
— Да. И пожирал этот слон каждый день четыре пуда всякой еды: свежего хлеба, сухарей, гороху, всяких овощей… Воображаешь, сколько это — четыре пуда?
— Воображаю, — говорит Сашок с уважением, — это — куча! И добавляет: — Правда ваша: бедный человек слона не прокормит.
Сашок ни за что не соглашается говорить мне «ты» и называть меня бабушкой, как называют все остальные дети. Он объясняет, что имя-отчество мое нравится ему больше. И произносит он его по-своему: начинает тихо, потом голос повышается, словно взлетела высокая струя фонтана, и медленно понижается. Получается очень торжественно! И, конечно, нельзя говорить «ты» человеку с таким пышным имя-отчеством или называть его бабушкой!
Мы направляемся в столовую — завтракать. В коридоре и палатах идет уборка. Санитарка тетя Мотря несет нам навстречу высокую стопку плевательниц, круглых, белых, похожих на диккенсовские свадебные пироги.
— Здрас-с-с, тетя Мотря! — окликает ее Сашок.
Я удивляюсь, как он узнал ее? Сашок объясняет, что он узнает фарфоровый звон плевательниц: «Пл-л-лик! Плик!»
Пока я умываюсь, Сашок терпеливо дожидается меня у двери. Как-то я рассказала ему: о близости слонов охотники узнают по белым птичкам, неразлучным спутникам слонов. И мы тут же решили: я — слон, а он — белая птичка. Куда бы я ни шла, Сашок всюду провожает меня и ждет у двери. Когда его спрашивают, что он тут делает, он объясняет: ждет меня. А однажды ответил кому-то:
— Слона моего жду. Он в клозет пошел.
Сейчас мы с ним идем в столовую.
— Сковее! Сковее! — торопит нас сестра-хозяйка Дарья Рихардовна. — Завтвакать! Сегодня свавненький завтвак!
— Сковей! — торопит меня Сашок. — Свавненький завтвак!
Он не передразнивает Дарью Рихардовну, он просто подражает ей в неудержимой детской страсти к обезьянничанию. Дарью Рихардовну — красивую, румяную, заботливую к больным — любят все, а ребята в особенности.
По дороге в столовую мы с Сашком обрастаем другими детьми.
Шестилетний Аветик недавно лишился глаза, — он играл с мальчишками в войну, они с увлечением размахивали палками-саблями, и кто-то выколол Аветику глаз! Родные привезли Аветика из Еревана «к Филатову». Сделали это не сразу после травмы, — пока переживали беду, пока собрались в Одессу, прошло много времени. И есть опасение, что проколотый глаз удалили слишком поздно, а от этого может ослепнуть и второй глаз, по выражению врачей — «симпатически». Аветик — очень красивый ребенок, добрый и ласковый. На редкость молчаливый: «здрасте», «спасибо» — больше от него не услышишь. Когда в сумерки мы садимся рассказывать сказки, Аветик уютно притуливается к рассказчику, словно старается согреться теплом взрослого человека. В первый день он слушал сказку о Красной Шапочке, не мигая и грустно приоткрыв рот. Но когда волк сожрал бабушку, а потом и Красную Шапочку, Аветик вдруг залился счастливым смехом и никак не мог успокоиться. Видя всеобщее удивление, Аветик перестал хохотать и сконфуженно объяснил нам:
— Па-русску нэ пани-маю…
Видимо, он слушал-слушал, — рассказчик так старается, говорит на разные голоса, за всех персонажей сказки! Ну, Аветик счел долгом вежливости выразить свое одобрение, как умел: смехом!
— Совсем не понимаешь по-русски?
— Ньэт! Маленько… — И он отмерил на своем пальце верхнюю фалангу. Вот как «маленько» он понимает по-русски.
Незнание языка выравнивается в общении с другими ребятами очень быстро. Вчера Аветик даже назвал Сашка «дурой». Сашок был очень доволен.
Сашок и Аветик здесь одни. Родные привезли их, но остаться не могли, — приедут ко дню выписки. А девочку Нюрочку привез с Алтая, из города Барнаула, ее отец и остался в Одессе до конца лечения. Для того чтобы «прохарчиться», Нюрочкин отец, Матвей Босых, стал искать, куда бы пристроиться на это время чернорабочим. Ему повезло, — его наняли в дворники поблизости от Офтальмологического института. Он приходит ежедневно проведать дочку. Девочка выходит к отцу в холл — на площадку лестницы.
— Доброго здоровья, Анна Матвеевна! — серьезно, без улыбки, приветствует ее отец.
— Здрасте, Матвей Федосеич! — отвечает так же Нюрочка.
Оба садятся в холле на деревянный диван-топчан. Девочка, приникнув к отцу, грызет принесенный им гостинец — конфету, кусок сахару, сдобную плюшку, — то и дело поднося это ко рту отца: пусть и он куснет! Разговаривают они неспешно, солидно, очень дружественно. Отец расспрашивает, вероятно, о том, что сказал сегодня доктор. Иногда отец рассказывает что-то, а дочка степенно кивает головой, словно одобряя и поддакивая.
Как-то отец не пришел в обычный час. Нюрочка встревожилась, потом затосковала, потом заплакала. Она плакала по-слепому: не жмуря потухших глаз, только жалобно приоткрыв рот, а слезы катились по щекам, как горох. Она плакала все сильнее, судорожно вцепившись в руку сестры-хозяйки Дарьи Рихардовны. Это было отчаянье слепого ребенка, которого, казалось ему, покинул последний близкий человек.
Сашок с Аветиком стояли рядом, очень огорченные.
— Не пвачь, Нювочка… — утешала ее Дарья Рихардовна, сама чуть не плача. — Пвидет твой папа, сково пвидет!
Нюрочка все плакала, словно боялась: а вдруг не придет?
Отец прибежал, запыхавшись, перед самым ужином: задержался на работе, не мог уйти.
Целый день ребята ведут себя по-ребячьи: смеются, играют, возятся весело, как маленькие зверушки. Но с наступлением сумерек дети тишают, смирнеют, жмутся к взрослым. В эти часы они охотно слушают сказки. Слушают необыкновенно активно, часто вмешиваясь в рассказ: «А вчера вы говорили, он зубами застучал!», «А почему она не закричала?», «А в волчьем животе темно?», «Ох, ну и как же они там, бедные?»
Мы сидим у окна в конце длинного-длинного коридора. На подоконнике зябко вздрагивает тощенький аспарагус в глиняном горшке. За окном — в закатных лучах море, мы его не видим, оно далеко, а почти у всех нас осталось от нуля до 25 процентов зрения. С этим до моря не дотянешься.
Больше всех сказок нравится ребятам «Красная Шапочка». Может быть, это происходит оттого, что рассказываю я ее не в классической редакции, а такою, какою она стала в пьесе Евгения Шварца. В старую сказку Шварц ввел много новых персонажей, поставил на развилке лесных тропок милиционера, регулирующего лесное движение, указывающего, какому зверю по какой дорожке бежать. А главное — сама Красная Шапочка у Шварца не просто легкомысленная, непослушная дурочка, а превосходный человек! Она деятельная, она дружит с лесными зверями, помогает им жить; ну и они, конечно, как доброжелательные друзья, стараются оградить ее от бед. Даже сидя с Бабушкой в волчьем животе, Красная Шапочка деловито сообщает Охотнику, пришедшему на выручку, в каком ящике комода лежат у Бабушки ножницы, чтобы Охотник мог разрезать волку живот.
Всех страстнее переживает сказку Сашок! Он сердится на промахи Красной Шапочки:
— У, бестолковая!
Он вторгается в рассказ со своими рационализаторскими предложениями:
— Ну, что ножницы? Па! Много ими нарежешь! Нож бери, кухонный нож. Р-р-раз!
Наибольшее оживление вызывает то угощение, какое выставили в конце сказки Бабушка и Красная Шапочка своему избавителю Охотнику. Ребята предлагают разнообразные добавления, так что получается, как в финале многих колхозных пьес, «мощный банкет».
— Мяса! Мяса побольше! — командует Сашок. — Охотник работает, ему надо много мяса!
— А конфеты? А печенье? А яблоки? А варенье? — интересуются другие ребята.
Как-то Нюрочка неожиданно спрашивает:
— А Волка за стол посадили? Угостили его?
Это вызывает бурю. Такого мерзавца, такого злодея — сажать за стол? Угощать?
Дебаты бурные. Одни считают, что Волк ничего хорошего не заслужил. После угощения он побежит и снова съест какую-нибудь другую Красную Шапочку. И в этом будем уже виноваты мы! Наконец ребята решают угостить Волка условно: если он перекуется на все сто. Пускай Волк садится за стол вместе со всеми, но…
— Но уж если он опя-а-ать начнет… — говорит Сашок с угрозой. — Тогда уж никаких! Бросим в речку, чтоб он утоп!
Приходит Дарья Рихардовна звать детей — их будут купать перед ужином. Я остаюсь сидеть у окна. Сашок, правда, еще раза два возвращается с неотложными вопросами:
— А можно на самолете полететь так высоко, чтоб потрогать рукой солнце? А солнце горячее или как?
2. Взрослые
— А вы тут, я гляжу, развлекаете смертников сказками?
Этот вопрос задал подошедший Георгий Дмитриевич. В недавнем прошлом известный инженер, Георгий Дмитриевич уже два месяца находится здесь, в институте. Все примененные до сих пор лечебные средства оказались безрезультатными.
— Почему, Георгий Дмитриевич, смертников?
Он отвечает не сразу:
— Помните, у Гюго в «Человеке, который смеется» за Гуинпленом приходит вестник несчастья — Черный Человек, Уэппентэк? Черный Человек не произносит ни слова. Он только делает знак: следуй за мной, обреченный! И обреченный человек идет за ним. На горе и гибель…
Георгий Дмитриевич на миг умолкает. Потом говорит:
— Всех нас привел сюда Черный Человек — Уэппентэк…
Я не отвечаю, да Георгий Дмитриевич не для того говорит, чтобы услышать ответ. Он садится рядом у окна и начинает один из своих обычных монологов:
— Если бы шквал огня из сверхмощных орудий сокрушил стены вот этого самого Офтальмологического института имени академика В.П. Филатова… Как вы думаете, что бы тогда
