сдержанность, эта скованность — всего лишь естественная манера поведения. И Кризи тоже никогда не задает мне вопросов о том, что в моей жизни не имеет отношения к ней самой. О Бетти, о детях, о моей работе она никогда не говорит. А может быть, она ждет, чтобы я заговорил об этом первый. В наших отношениях в этот период есть что-то нечеловеческое: у них нет корней, нет почвы, нет ни вчерашнего, ни завтрашнего дня, они сводятся к одному мгновению, к этой сухой лихорадке, которая бросает нас друг другу в объятия. Такое впечатление, что мы начинаем существовать только тогда, когда находимся вместе; что каждый раз мы возникаем даже не из тени, а из какой-то неведомой вселенной, из небытия, для того, чтобы оказаться на ринге, на подиуме, и не столько ради любви, сколько ради борьбы. Такое впечатление, что сама эта противоестественность нам необходима, что она придает нам уверенность в себе или гипнотизирует нас, что она является нашей стихией, или же что мы хотим любой ценой отдалить наступление того момента, о котором мы тем не менее знаем, что он рано или поздно наступит, или предчувствуем его, того момента, когда все станет более серьезным и, возможно, более болезненным. По телефону она еще сказала: «Я должна выйти. Мне нужны цветы на стол». Зачем она говорит мне о цветах? И тут до меня доходит. «Не надо. О цветах я позабочусь. Я вам их пришлю». Я подумал, что она начнет протестовать. Она не протестует. «Пожалуйста», — говорит она.
Придя к ней, я чуть было не вскрикнул от изумления. Гостиная блестит, как мостик флагманского корабля. Моя фараонша превратилась в домохозяйку. Или почти превратилась. Вместе со Снежиной она выравнивает столовые приборы на столе, отходит в сторону, оценивает общий вид, идет к цветам, поправляет их. Не зная точно, чего ей хочется, я послал ей разных: роз, гладиолусов, три маленьких букетика полевых цветов. Гладиолусы стоят около витража, два маленьких букетика — на столе и еще один — на телевизоре. Кризи своей походкой манекенщицы опять проходит по гостиной. Потом она говорит: «Я не готова. Пойду поднимусь к себе. Если эта дама придет, встреть ее. Будь добр».
Дама приходит. Я узнаю ее. Эта та самая особа с унтерской выправкой, которая в прошлый раз руководила фотосъемками у Морского министерства. Женщина внушительного телосложения с плечами кетчистки, густыми черными бровями и тяжелым взглядом выпученных глаз. Да еще вдобавок — говорящая хриплым голосом. Как Кризи меня и просила, я ее принимаю, прошу прощения за Кризи: она была на работе, только что вернулась и еще не совсем готова. Предлагаю ей выпить. В какой-то момент, когда унтерша стоит спиной к галерее, я поднимаю глаза. Кризи уже здесь. Она готова. Но она не спешит спускаться вниз. Она смотрит на нас. Наконец, спускается. Она говорит какие-то странные вещи, неожиданные в ее устах. Она говорит: «Вижу, что Жак уже ознакомил вас с достопримечательностями дома». Или: «Я думаю, что мне уже не нужно представлять вас друг другу?» — «Конечно же нет, конечно нет», — отвечает унтерша, о которой я все еще не знаю буквально ничего: ни ее имени, ни чем она занимается. Наверное, отвечает за связи с общественностью. Или руководит домом моделей. Если судить по ее манерам. И по сумке. Сумка явно серьезная, где на одну губную помаду наверняка приходится не меньше трех записных книжек и штук двадцать контрактов. Мы переходим к столу. Снежина по этому случаю предприняла дополнительные усилия. На ней белый фартук, отороченный кружевами. В нем она смотрится еще хуже, чем в клеенчатой блузке со строгим воротничком. В какой-то момент я начинаю подозревать, что это небольшая ловушка. Должно быть, эта внушительная женщина хочет меня о чем-то попросить, о какой-нибудь любезности, льготе, о какой-нибудь услуге в министерстве. Это скорее всего именно она попросила Кризи организовать эту встречу.
Должно быть, Кризи не усмотрела здесь ничего предосудительного. Я на нее не в претензии, но собираюсь слегка пожурить. Я — депутат от Морлана. Мне не пристало заниматься ничтожными проблемами парижской высокой моды. Но ничего такого не происходит. Женщина-унтер очень много говорит. Она категорична. О последнем спектакле в Опере она говорит: «Очень плохо. Нужно было сократить. А они не сократили». Она рассказывает о каком-то американском режиссере: «Я ему сказала: «Милый мой…» Ничто в ее словах не похоже на какую-либо уловку. В какой-то момент в разговоре затрагиваются проблемы рекламы на телевидении. Я говорю себе: ну вот, приехали. Но разговор уже переходит на другую тему. В конечном счете, она все же ничего, эта могучая женщина. И за словом, порой грубоватым, в карман не лезет. Я сказал: унтерша. Мне следует повысить ее в звании: у нее голова скорее полковника. Я узнаю типаж: это занявшаяся бизнесом графиня, и я почти не удивлен, когда из какой-то фразы вдруг узнаю, что она состоит в родственных отношениях с Бурбон-Брагансами. Подали суфле. Полковник поздравляет Снежину: «Браво, крошка». И добавляет, обращаясь к Кризи: «А она не дура, ваша испанка». А чуть позже происходит следующее. Когда мы встаем из-за стола, взгляд полковничихи падает на цветы: розы, гладиолусы и три букета полевых цветов. «А цветов-то, цветов!» И тут Кризи делает нечто такое, что приводит меня в замешательство: она берет мою руку, проводит ею по своей щеке и говорит: «Жак меня так балует». И это она! Она, дерзкая, стальная гордячка, мой нарисованный идол, превратившийся вдруг в горлицу. Даже женщина-полковник удивлена, и я вижу, как во взгляде ее выпуклых глаз, во взгляде этой графини-работяги мелькают одновременно и комплимент в мой адрес, и жалость по отношению к Кризи. Мы пьем кофе. Полковничиха уходит. Мы вместе провожаем ее до лифта, и последнее, что видит полковничиха перед тем, как закрывается дверь лифта — это Кризи, прижавшуюся ко мне. И сразу же лицо Кризи, до этого момента такое оживленное, гаснет прямо на глазах. Она бросается на узкий диванчик. «Какая скучища!» — «Да нет, почему ты так считаешь?» — «Правда? Тебе не очень скучно?» — «Вовсе нет. Эта женщина по — своему весьма даже интересна». Сидя наедине с Кризи, я повторяю увесистые, смачные выражения графини. Кризи смеется. Я говорю: «Это наша первая гостья». Кризи кидается ко мне в объятия. Я знаю, но я знаю только теперь, что тот ужин был для нее ужином «в узком кругу». Ужином, которые обычно устраивают маленькие девочки, желающие хотя бы сделать вид, что они живут. Теперь я знаю, что полковничиха сама по себе не имела значения, что она была приглашена только потому, что для ужина требовался свидетель, подобный тем необходимым свидетелям, которых находят для бракосочетания на площади перед мэрией, но на очень короткое время. Теперь я знаю, что Кризи просто- напросто пыталась жить, что она пыталась внести нашу любовь в свою жизнь. Теперь я знаю это. Но слишком поздно.
Теперь я знаю также и одну из причин болезни Кризи и ее тоски, ее переменчивого настроения (и в то же время, вероятно, причину моей сдержанности: потому что я тут ничем не мог ей помочь). Эта болезнь была страхом перед темнотой, боязнью сумерек, боязнью того часа «меж волком и собакой», когда кажется, что собака и волк приходят к согласию, но лишь затем, чтобы грызть ваше сердце, того часа, когда вместе с угасающим небом угасает и что-то в нас самих. Приближается тень: это ночь. Приближается угроза: это ночь. У других людей, у меня в частности, есть предшествующие мгновения, которые несут нас: я нахожусь в Финансовой комиссии, вот я выхожу из Финансовой комиссии, у меня под мышкой запасы бумаги, в ушах еще звенят услышанные перед этим слова, я думаю о том, что скажу на следующем заседании, возвращаюсь домой, Бетти мне что-то говорит, Антуан показывает мне, как он выполнил домашнее задание. Корали хочется, чтобы ее приласкали, меня ожидает груда писем на столе, мурлыкает секретарша. Тем временем наступила ночь: я подошел к ней незаметно для самого себя. А у Кризи вместо всего этого гвалта — тишина. Предшествующие мгновения не несут ее. Для Кризи мгновение — это всего лишь мгновение. Оно не длится. Оно проходит и забывается. Весь день ее насыщен мгновениями, сменяющими друг друга, плотными мгновениями, без просветов: ее сеансы позирования, примерки, сеансы у парикмахера… или — вся эта суета, которая ее несет, которая поддерживает ее на поверхности ее самой. Она находится в своих позах, пребывает среди зеркал, сидит под колпаком парикмахера, увешанная бигуди, желтыми и розовыми, в которых она больше чем когда-либо похожа на икону. Когда у нее есть время, она садится в машину, несется до Тусю-ле-Нобль, садится в самолет и бороздит небеса. У нее есть диплом пилота, причем даже не первой или второй степени, а третьей, той, которая дает право на совершение самых дальних перелетов. Однажды она взяла меня с собой. Моя Кризи в небе, моя Кризи передо мной, в пузыре из плексигласа, застывшая в равномерном гудении мотора. Под нами — земля, поделенная на желтые и коричневые квадратики, пригород со своими узкими домиками, водная гладь, окаймленная желтыми склонами, замок и лужайка перед ним, дороги, по которым текут маленькие машинки. Кризи сажает самолет.
Снимает шлем. Смеется. Встряхивает волосами. Когда времени у нее не так много, она отправляется скакать верхом по Сен-Жерменскому лесу. Я заезжаю за ней туда. Я вижу, как она появляется из глубины аллеи, освещаемой яркими солнечными лучами. Она останавливается передо мной. Лошадь встает на дыбы. Какое-то мгновение я вижу Кризи очень высоко над собой, с дерзкой улыбкой, волосами на фоне
