раскачивались ветки хмеля — Кардуччи на секунду остановился.
— Что могут обо мне сказать плохого? — повторил он мой вопрос. — Могут сказать самое страшное: я посягнул на право нашего бога управлять человеческой душой. Да, да, не смейтесь! Вы себе даже не представляете, что за страшная сила таится в науке, и не только в биофизике! Все кажется безобидным до поры, пока люди не начнут пользоваться ее результатами. Помните историю с ядерной физикой? Кто думал во времена Резерфорда, что ядерная физика перевернет весь мир. Когда молния заставила звонить электрический звонок в квартире вашего великого соотечественника Попова, никто не мог предположить, какая после этого начнется революция в технике. Работая в какой-нибудь области науки, мы не можем полностью предугадать, что она сделает с людьми, с человеческим обществом, с философией, религией, искусством. И только потом, когда пройдет много-много лет, мы оглядываемся назад и говорим: «Не начни профессор такой-то десять лет назад заниматься тем-то, сегодня все было бы иначе…». Кстати, вот и мой дом. Высоко, правда?
Хижина, где жил профессор, приютилась под самыми облаками, на краю скалы. Отсюда было видно все озеро, его южный берег, освещенные солнцем крыши селения, а за ними земные холмы, между которыми пробиралась асфальтовая дорога, убегавшая на север.
— А вон и божья обитель, — показал мне Кардуччи на невысокое строение под красной черепичной крышей. — Я не верю, что отец Грегорио поднимается сюда, ко мне, через день по своей доброй воле…
У входа в хижину нас встретили два рослых молодых итальянца. Они сняли шляпы и молча поклонились.
— Это… это мои хозяева. Они согласились предоставить кров больному городскому врачу…
Молодые парни провожали нас взглядом до тех пор, пока мы не скрылись за дверью.
3
— Мой рассказ был бы более содержательным, находись мы сейчас в лаборатории. Там можно было бы кое-что показать и даже продемонстрировать в действии. Но вы настолько хорошо знакомы с моей работой, что вам не составит труда представить себе все, о чем я буду говорить. Тем более, что ваши собственные исследования по электрофизике нервов высших животных в некотором роде послужили толчком к эксперименту, который и стал причиной катастрофы. Косвенно в некотором роде вы виноваты в том, что я скрываюсь здесь!
Я с удивлением посмотрел на Джиакомо Кардуччи.
— Не сердитесь на меня, мой молодой друг! Я говорю так, потому что рассматриваю вещи, говоря словами Шекспира, слишком пристально. Помните рассуждения Гамлета о том, что прахом Александра Македонского можно затыкать винные бочки, или о том, что король может пропутешествовать по кишкам бедняка. Получается так, что все люди виноваты в несчастьях друг друга, одни в большей, другие в меньшей степени.
Я пожал плечами и задумался.
— Ну, оставим Гамлета в покое. Вы, дорогой друг, установили, что нервы живого организма ведут отбор сигналов из всей суммы воздействия внешней среды по методу проб и ошибок! После ваших работ мне стало ясно, что вся природа, весь мир по отношению к отдельному человеку является как бы гигантским генератором шума, беспорядочного, хаотического шума, а на его фоне выделяются сигналы, которые отбирают наши органы чувств. Мы реагируем на сигналы, целесообразные для нашего существования.
— Да, это, пожалуй, так…
— Вы тысячу раз удостоверялись, что одно и то же возбуждение может быть вызвано разными причинами.
— Да…
— Помните, во время конгресса биофизиков я вам говорил, что если импульс от слухового нерва отправить по зрительному, то мозг воспримет его как свет. По любому нерву можно отправлять электрические сигналы любой частоты, а психологическая интерпретация будет зависеть лишь от адреса, по которому сигнал придет. Каким бы пальцем вы ни ударили по одному и тому же клавишу рояля, вы извлечете из него звук одного и того же тона.
Кардуччи встал и взволнованно прошелся по комнате.
— Скажу вам откровенно, я был потрясен, обнаружив в работе гениального Ленина выдержку из «Разговора Даламбера и Дидро». «… Предположите, что фортепиано обладает способностью ощущения и памятью, и скажите, разве бы оно не стало тогда само повторять тех арий, которые вы исполняли бы на его клавишах? Мы — инструменты, одаренные способностью ощущать и памятью. Наши чувства — клавиши, по которым ударяет окружающая нас природа и которые часто сами по себе ударяют…» Вы, как биофизик, когда- нибудь задумывались над этими словами, приведенными Лениным?
Кардуччи нагнулся ко мне совсем низко и прошептал:
— Теперь, когда мы знаем, как ударять по клавишам — чувствам, естественно, появляется соблазн сыграть на чувствующем рояле, на человеке.
От волнения я встал и инстинктивно сделал несколько шагов от старого итальянца. Его глубоко сидевшие глаза горели, высокий лоб прорезала резкая вертикальная складка, а черная, остроконечная, как у средневекового итальянского дожа, бородка то и дело резко подпрыгивала вверх.
— После того как биофизики разгадали во многом природу ощущений, все мы чувствовали, что создание их искусственным путем, в лабораторных условиях, откроет нам одну из самых сокровенных тайн сущности человеческого сознания. Я решил попробовать искусственно задать ощущение, чтобы узнать, каковы будут восприятия человека. Вы думаете, мне был полностью ясен ответ на этот вопрос? О, нет! Но не считайте, будто я решил поставить эксперимент только ради эксперимента. Мне ли вам объяснять, что значит результат такого опыта для науки. Вам известно лучше, чем мне, что электрические импульсы от здорового сердца, записанные на магнитофонную ленту, лечат больное сердце. А что, если некоторые чувства здорового человека передать человеку больному? Вы прекрасно знаете, что значит задать для сложной системы начальные условия. От этого зависит все ее поведение в будущем. Человек и есть эта сложная система. Если принцип верен вообще, то мы сможем излечивать, допустим, душевнобольных. Таковы были мои рассуждения. Именно они толкали меня на постановку опыта. И только после мне стало понятно, как глубоко я ошибался. Забегая вперед, скажу вам, я просто недооценивал социальный смысл человеческого существования.
Немного успокоившись, Кардуччи снова сел и продолжил свой рассказ:
— Вот как все было. Я приобрел хороший генератор шума, а также прибор, который генерировал импульсы, подобные тем, которые мы наблюдаем в нервах человека. По моему заданию в мастерских института изготовили специальный плотно облегающий тело костюм: резиновая ткань в поперечном направлении была пронизана десятками тысяч тонких проводников, касавшихся тела. Специальная система проводников окружала глазные впадины и височные доли. Концы всех проводников были выведены наружу и закреплены на стеклянной пластине, которая была помещена в колбу электроннолучевой трубки. При помощи обыкновенной телевизионной развертки я мог на любой проводник подавать импульсные сигналы от своих приборов и таким образом попеременно возбуждать те или иные клавиши — нервы человека.
Когда мой искусственный «внешний мир человека» был изготовлен, я его проверил на приборах же, и оказалось, что картина, которую вычерчивал луч на экране осциллографа, была точь-в-точь такой же, какую мы наблюдали при исследовании естественных сигналов.
После того, как «музыка» и «исполнитель» были готовы, оставалось подыскать «рояль»…
Все это время мои сотрудники работали с большим энтузиазмом, почти с самозабвением. Было много споров о том, что увидит, услышит и почувствует человек, оказавшись в такой искусственной обстановке. Одни утверждали, что он ничего интересного не почувствует, другие говорили, что в лучшем случае ему приснится какой-нибудь фантастический сон. Третьи вообще боялись строить какие-либо предположения. Но когда подготовка была закончена, все наотрез отказались испытать действие прибора на себе. Страх, дорогой Андронов, глубокий страх удерживал моих сотрудников от участия в эксперименте! Его причина? В то время она была для меня неясной. Только после того, как опыт был поставлен, я начал понимать причину этого страха. Она оказалась значительно глубже, чем я думал. И как это ни покажется вам странным, страх проистекал из того, что все, кто принимал участие в этой работе, в общем не сомневались в ее успехе. Да, да, не удивляйтесь! Они верили так же, как и я, что созданный ими прибор способен вызвать ощущения, которые они привыкли относить к движениям души. Душа же… Ведь они все католики! Вы просто не представляете себе, как сильно у нас влияние католической церкви даже среди ученых.
— Неужели никто из вас не желает побывать в другом мире? — спрашивал я, открывая дверь небольшой термостатированной камеры, которая была полностью изолирована от внешнего мира — в нее не проникали ни звуки, ни свет…
Мои сотрудники виновато улыбались и отрицательно качали головами…
— Нет… — слышал я изо дня в день.
Вы представляете мое положение? Я буквально дрожал от ярости. Я злился на очень хороших, очень добросовестных и умных людей. Я говорил им колкости, обвинял их в трусости, пока однажды мой ассистент Альберто Цамбони не сказал:
— Вместо того, чтобы расточать перлы вашего красноречия, профессор, почему бы вам самому не побыть наедине с вашими генераторами?
Я рванулся к кабине, но тут же застыл у дверцы, которая вела в темноту.
«А кто проследит, что будет, когда я подвергну человека воздействию своих приборов? — подумал я. — Кто пронаблюдает за ним, кто своевременно возвратит человека к обычной жизни? Конечно, я могу поставить опыт над собой. Но какой в нем толк, если все то, что я расскажу людям после эксперимента, будет казаться им обыкновенной сказкой? Нет, опыт ставлю я, я несу за него ответственность и потому обязан его контролировать».
Я не имел права стать подопытным существом просто потому, что для решения проблемы взаимоотношения человека и сигналов кто-то должен был быть третейским судьей, посредником между моей гипотезой и доказательным экспериментом. Таким человеком мог быть только я.
4
Несколько дней я ходил совершенно подавленный и сраженный своими сомнениями. Мне не хотелось возвращаться в лабораторию, потому что там все было готово для опыта, который я не мог осуществить. Это были тяжелые дни! Именно тогда я понял роковой смысл формулы Хемингуэя: «Иметь и не иметь…» Я знал, что за моими предположениями стоит какая-то большая философия, может быть, большое открытие, подтверждающее или низвергающее установившиеся взгляды и концепции, верования и предрассудки. Но кто мне поможет поставить опыт, кто?
В Риме выдалась на редкость холодная зима, шли сильные дожди, а я все бродил по улицам, ломая голову над тем, как решить задачу.
Однажды вечером, когда непогода особенно разбушевалась, а холодный ветер забрасывал за воротник капли дождя и хлопья снега, я укрылся в небольшом кафе на окраине города, вблизи реки.
Здесь было довольно много людей. Я уселся за столик, задумался. Только спустя некоторое время я заметил, что посетители не сидели за столами, а толпились у стен, увешенных картинами и рисунками.
«Очередная выставка какого-нибудь безвестного художника», — подумал я и не ошибся.
