— Мы без вас скучали. Рассказывайте же…
Заняв второе кресло у камина, Георгий поведал о страшных приключениях, о доблести Петра, что вырвал его из лап белого безмолвия, о трудностях пути назад… К концу рассказа смеялись все.
— Вы, однако, выдумщик, — погрозила пальчиком Гортензия Каллистратовна, — Просто новый Мюнхаузен… А теперь за стол. Мне скоро уезжать.
И они сели обедать.
— Нет, нет, нет, — сказала Нина в ответ на предложение Петра о поездке в город. — В кои-то веки у меня два свободных дня, а в городе набегут знакомые. Воля твоя, не поеду.
— Смирись, гордый человек, — пропела Гортензия Каллистратовна. — Чего хочет женщина — того хочет дьявол.
На этом ультрафеминистском заявлении обеденный разговор, собственно, и был завершен.
Петр направился в гараж: 'Жигули' до ума довести надо', Нина — на кухню: 'Посуды — страшно даже начинать!', Гортензия Каллистратовна удалилась готовиться к ночной репетиции: 'Сдача через два дня. Волнуюсь, как девчонка', а супруг ее отправился в кабинет: 'Заходите, Георгий Александрович, поболтаем…'
Георгий поднялся к себе и лег. Он был уже совершенно спокоен, и единственное, что мучило — досадная откровенность с Петром. Как бы тот неосторожно не спугнул дичь.
Георгий ощущал себя в эти минуты охотником в засаде…
Слышал он, как распахнулись двери гаража, как сытым голосом заурчал 'Жигуль' и режиссер отбыла на подвиг во имя искусства. Слышал, как напевала что-то Нина, расправляясь с посудой, слышал и ее шаги по лестнице, а затем вдоль по коридору к себе в комнату. Все это слышал Георгий, фиксируя расстановку сил к началу охоты.
Он подождал еще минут двадцать, встал, тщательно оделся, спустившись по винтовой лестнице, остановился у двери кабинета, и когда на стук из-за нее пророкотало: 'Войдите', — переступил порог.
В комнате было несколько шкафов с книгами, большой старинный письменный стол, за которым сидел Глеб Евстигнеевич в куртке с бранденбурами и мягких домашних брюках. Окна были зашторены, и горел свет.
— А, вот и вы… Отдохнули? — голос профессора звучал любезно. Говоря так, он протянул руку и взял со стола толстую тетрадь в черном клеенчатом переплете. — Я рассказывал вам о дневниках Миртова. Вот они. Почитайте. Здесь довольно подробно излагается его теория.
— Спасибо, — сказал Георгий. — Большое спасибо. Прочту обязательно, — он принял тетрадь и, постукивая ею о ладонь, добавил: — С большим интересом…
Георгий примеривался перед броском. На сей раз ему попался крупный зверь. Ловкий и сильный хищник. Такого нельзя только ранить, он станет беспощадным. Такого необходимо убивать первым же ударом.
— Я сегодня встречался с Преклонным. Он мне все рассказал. Вы не находите, что нам следует продолжить беседу о Миртове, пока мы одни?
Да, это был точный удар. Сухой голос, твердый взгляд, стоять вот так, нависая над откинувшимся в кресле противником.
— Не знаю, что он вам говорил, но уверен, что говорил ложь! — рыкнул смертельно раненый хищник. Поздно, Глеб Евстигнеевич. Поздно! Не убежать тебе. Никуда тебе не убежать!
— А я ему верю. Такое выдумать нельзя. К тому же мне легко будет установить истину, выяснив, как попала в редакцию статья о Миртове. У нас, газетчиков, хорошая память.
Блефовал Георгий. Блефовал смело, по крупному. Повышал ставки. Ждал, когда сдадут нервы у противника и тот, горько гримасничая, бросит карты.
— Ничего ты не докажешь… мальчишка! — это была уже агония.
Поднялся Краснопольский с кресла, поднялся и шагнул. Шагнул, уже ничего не видя, уже пронзенный страшной болью, уже беспомощный. Шагнул и упал, мягко осел на пол, без стука, точно и костей в нем не было, точно размягчила их жуткая волна страха.
Упал, но перед тем успел Георгий увидеть внутренним своим взглядом все, что пронеслось, как на чудовищно ускоренной киноленте, в голове поверженного противника.
…Ненавидел! Как он ненавидел этого выскочку, посягнувшего на святая святых — на его дар! На неслыханную, ни у кого более не существующую способность предвидеть будущее, слышать, пусть редко, чужие мысли. Благодаря этому дару, сокровищу этому потаенному, он ощущал себя исключением, единственным и неповторимым. Люди бледнели, когда он шутя, намеком, вскользь сообщал им самые их интимные помыслы. Дар помог ему выбрать правильную карьеру. Дар сделал его тем, кем он был, выделил его из средней массы. А теперь этот книжный червь, этот фанатик Викентий намеревался свести его с пьедестала, сделать таким, как все. Усреднить.
Но не бывать этому! Не бывать! Ибо голос уже подсказывает, что ничего у Викентия не получится, что на ученом совете его поднимут на смех! Ну вот, теперь можно и успокоиться. Теперь можно улыбнуться. Печально улыбнуться заблуждениям друга. Попытаться отговорить его от вынесения доклада на ученый совет, все равно не откажется. И на заседание прийти можно, и молчать, и покачивать головой — вот, мол, до чего доводят научные заблуждения… Нет, не выступать против. Это ни к чему, его добьют другие…
Однако, что это? Ректор за продолжение исследований? Ректор — ферзь в игре, потаенный джокер. Но и это не страшно. Лезь, лезь, голубчик, в ловушку. В ней хватит места для двоих. Я знаю, на этом ты споткнешься. На этом ты попался. Хана тебе, ректор! Хана! Но внешне ни-ни. Только изумленно поднять брови. А теперь улыбнуться — ректор шутит. А в сущности неплохой был мужик. Неглупый. Но промашку все же допустил.
А где же мой помощничек? Сморчок мой сладостный где? Во-о-он где, в последнем ряду. Ушки навострил. Востри, востри, милый, бледней от душевной тревоги, от горести за чистоту науки. Я тебя еще не так бледнеть заставлю. Мы с тобой сыграем в эту игру! Еще как сыграем!.. Ну, вот и все, и кончено, и я — ректор!
…'Скорая' прибыла минут через пятнадцать. К этому времени Краснопольскнй, перенесенный на диван и укутанный клетчатым пледом, пришел в себя. Тусклый его взгляд с трудом миновав испуганное лицо Нины, нашел стоящего в углу Георгия и уперся в него.
Вошел врач. Молодой, розовощекий. Вошел, поигрывая чемоданом.
— Где больной? Где помыть руки? Ему уже лучше! Не волнуйтесь, сейчас мы вылечим вашего отца!
Георгий ретировался в свою комнату и сел там на кровать. Он выиграл схватку. Теперь можно и отдохнуть, подумать.
Значит, дар? Способности, которыми хотел наделить всех людей прекраснодушный Викентий Миртов, были у Краснопольского от природы. А ловкий, надо признать, мужик! Как он все сумел провернуть. Изящно! Просто изящно! Да, старик, — туши свет, как сказал бы зятек его Петька. Странно одно — как он меня не просчитал? Ну, Жорка, попал ты на золотую жилу! Теперь ее разрабатывать и разрабатывать!
Мысли нашего героя были прерваны звуком быстрых шагов в коридоре. Бесшумно слетев с кровати, Георгий встал у окна, спиной ко входу.
Вбежала Нина. Он увидел ее отражение в черном зеркале стекла и повернулся.
Неся за собой шлейф огненных волос, Нина промчалась через всю комнату, головой упала па грудь героя и заплакала. 'Боже мой, как страшно, как страшно!' — твердила она, а пальцы ее, сжимающие лацканы пиджака Георгия, белели от напряжения, от мертвой хватки.
— Успокойтесь, — бормотал Георгий, — прошу вас, успокойтесь. Что сказал врач?
— Врач сделал укол. Теперь отец спит, ему лучше. А сначала было так страшно, — и опять слезы, и хрупкие плечи, содрогающиеся от плача, и золотом отливающие волосы.
Георгий говорил что-то, пытаясь успокоить, снять нервное напряжение, его самого начало лихорадить, голос опускался все ниже, делался хриплым, прерывистым, и уже не говорил, шептал, а руки (боже мой, что я делаю!) гладили Нину по волосам, и с ужасом, впрочем весьма кратковременным, понял он, что целует мокрое от слез лицо, лоб, глаза и открывшиеся навстречу губы.
Это не входило в его планы! Хотя бы не сейчас!
