лапочками. И с Масловой. Потому и оказался роковой фигурой в ее судьбе».
Кудряшов между тем стрельнул еще сигаретку, осмелел и пустился в воспоминания, оживляя картины былого богатства и могущества.
Знаменский решил, что подобного позволять нельзя. Разрозненные остатки старого соберутся еще, пожалуй, в кусочек прежнего неухватного Кудряшова.
– Давайте все же о ювелире.
– Неужели за тем только ехали?!
– В хорошем хозяйстве и веревочка не пропадает, – банально возразил Пал Палыч.
«Не объяснять же, что заставили рубить концы, ведущие вверх. И ювелир – ход вбок – своего рода реванш. Жалкий, бесспорно. Веревочка… не Плюшкин ли подбирал веревочку, чтобы не пропала? Точно, он. Лихо я сам себя».
– Так поговорим?
– А, теперь все едино! Пишите: работает в Столешниковом переулке, зовут Боря Миркин. Приемщиком в ювелирке.
На обратном пути Знаменский оказался в купе один и до сумерек глядел в окно. Просторно там было. Морозы обошли стороной здешний край. Природа находилась в некоем недоумении: лета уже нет, зимы еще нет, осень кое-где заявляет о себе желто-багряными перелесками, но пасует перед разливом юной зелени озимых полей.
«В субботу поеду на рыбалку, – решил Пал Палыч и хотел постучать по оконной раме (суббота любит подкидывать сюрпризы), но остановил машинальное движение. – Все равно поеду! Работа – не медведь. Одним Кудряшовым больше, одним меньше, Миркиным больше, Миркиным меньше. Вычерпываем море ведром… Ну, прокатился, удостоверился, что Кудряшову несладко, навесил себе на шею Столешников переулок. Охота была!»
Это не профессиональное старение, до него далеко. Но профессиональная усталость порой брала свое.
Однако – возраст, что ли, спасал? – приближаясь к проходной Петровки, Пал Палыч уже подумывал о Столешниковом переулке с определенным любопытством. Одно из наиболее злачных мест столицы. Самый знаменитый винный магазин. Антикварные книги. Лучший магазин подарков. Народу – не протопчешься. Полно фарцовщиков и спекулянтов. Неистребимые игроки в «железку». И, наконец, тот самый ювелирный, возле которого вечное роение перекупщиков драгоценностей.
Кого бы заслать в Столешников? Пал Палыч выбрал Мишу Токарева. В Управлении БХСС служило немало способных ребят, и со многими жизнь сводила Знаменского теснее, чем с ним, но Токарев славился въедливостью и, главное, внешность имел очень на данный случай удачную, абсолютно непрофессиональную. Этакий молодой пастор, готовый словом и делом прийти на помощь заблудшей душе, идеалист, бессребреник – то есть, по переулочным меркам, удобный дурачок. Крепкая милицейская косточка нигде не просвечивала и не прощупы валась.
От Миркина он отбояриваться не стал, даже обрадовался. Сказал:
– Когда державе срочно понадобится миллион, пусть выдадут куба три тесу и пуд гвоздей. Забьем Столешников с обоих концов и попросим публику вывернуть карманы. – И добавил честно: – Старая шутка, не моя.
Двух дней не прошло, как он появился с известием, что Миркина можно тянуть к ответу: есть должности, где либо не работай, либо нарушай Уголовный кодекс.
Пал Палыч подхватил Токарева над диваном в сантиметре от ничем сегодня не обезвреженной пружины и усомнился:
– Не спешишь?
Уж больно тонюсенькую папочку держала белая пасторская рука.
– На первое время довольно, а дальше размотаем.
– Вот и разматывай пока, я и так зашиваюсь. То утром шли шоферы-угонщики, валившие вину друг на друга, а главное, на директора базы, которого изображали демонической фигурой, чуть ли не телепатически принуждавшей их к преступлениям.
То жаловались на трудности ремесла квартирные грабители, взятые Томиным. То демонстрировала выдающийся бюст их наводчица – «кинозвезда» с такими маслеными глазами, что, когда ей удавалось выжать покаянную слезу, казалось, будто вытекают излишки смазки.
Короче, зарубив поездкой к Кудряшову вторничный график и почти все пункты среды, Пал Палыч устроил себе дикую гонку на всю неделю.
Однако к субботе идея рыбалки воспрянула, утвердилась и одержала верх.
С собой он вез только дорожную сумку, а в сумке напеченные матерью плюшки, коробку зефира, пряники, две бутылки постного масла, запас дрожжей, селедку пряного посола и какие-то еще свертки и баночки, насованные Маргаритой Николаевной и Колькой. Колька раза четыре увязывался с братом к бабе Лизе, и ему там понравилось, но длинная дорога нагоняла тоску, ну и соблазны городского уик-энда перетягивали.
А такая ли длинная дорога-то – четыре часа поездом, дальше к твоим услугам автобус (если ты согласен обзавестись дюжиной синяков на рытвинах) либо извечная, твердо натоптанная – еще, может быть, лаптями – тропка, экономно огибающая мокрые низины и ненужную крутизну и выводящая к еле дышащей деревеньке, некогда обширной и славившейся кузнецами и шорниками. Шорники. Хм… Шорники изготовляли хомуты и прочую упряжь. Для лошадей. Лошади тогда в стране проживали. На них умели ездить верхом, пахать, возили целые обозы товаров, запрягали в почтовый тарантас или тройку. В птицу-тройку… Снова Гоголь. Куда мчишься? Куда примчалась? Пересели твои пассажиры на вонючий автобус – чудо цивилизации! «Завидую внукам и правнукам нашим…»
Знаменский споткнулся, нащупал в сумке фонарик. Стемнело уже. Провозился он со сборами. Ну, еще с километр – и лес кончится, и до заветной избы будет всего ничего.
Там ждали: рыболовная снасть, ватник, справные сапоги, картуз с наушниками, обрубок бревна на бережку, куда надо попасть, раненько, до полного рассвета. Ждал бурный осенний клев, ловецкая удача (реже неудача). Но вряд ли ждала Пал Палыча баба Лиза, знавшая, что выдраться из городской мороки ему почти не под силу.
Сама она, несмотря на приглашения, к Знаменским не ездила. Единожды только он силком привез ее, передал в объятия матери, та таскала гостью по магазинам, покупала подарки, водила в кино – словом, показывала город, где бабка не бывала уже двенадцать лет, со смерти мужней сестры, последней ее родственницы на белом свете.
На четвертый день утром мать тихо сказала:
– Павлик, отпустим Лизавету Ивановну.
– Умаялась? Ты или она?
– Обе. Но она терпит из вежливости. Понимаешь… ей просто неинтересно.
– Неинтересно?!
– Нет. Тлен, суета… Да так оно, собственно, и есть, – неожиданно подытожила Маргарита Николаевна. – Ты брейся, брейся, что рот раскрыл? Пока помню, анекдот рассказали. Американец хвалит свои дороги; больно гладкие. «Заправлю бак, налью рюмку виски – до дому не расплещется!» «Это что! – говорит русский. – Я с вечера врублю мотор, лягу спать, утром на месте». «Такая прямая дорога?!» «Не-е. Такие колеи глубокие». Пал Палыч хмыкнул, слегка порезался.
– Это ты о жизни в целом? – догадался он.
– Угу. У нас – накатанные колеи. У Лизаветы Ивановны – целый мир… Боюсь, более осмысленный.
…Вот и дом бабы Лизы. То-то сюрприз ей будет!
А бабка уже сияла на пороге в праздничном платочке.
Чинно расцеловались.
– Припозднился, Павлуша. Я уж думала, сердце обмануло. Баня вытоплена, ужин на столе.
– Откуда ж вы знали, баба Лиза?
– Потому последняя твоя ловля. Послезавтра застудит воду до весны.
Бюро прогнозов обещало продолжительную оттепель, но против примет бабы Лизы не поспоришь.
С радостной душой Знаменский шагнул в тепло избы. Под ногами восторженно заюлил кот Витязь, поклонник рыбьих потрохов. А на столе высилась… гора плюшек, точь-в-точь маминых. Но вкуснее, потому что еще теплые и не из духовки, а из печи.
Следующая неделя выдалась не легче. Так что завидя Токарева в дверях кабинета, Пал Палыч отрицательно качал головой – не было ни малейшего шанса выкроить время на ювелира…
Но вот наконец просвет и равносильный отдыху обыск у Миркина.
В его комнатенке Токарев пропахал носом малейшие щели и щелочки. Обнаружили: немного (для ювелира) денег, кое-какие золотые вещи, аптечные весы.
Считай, ничего.
Токарев, правда, обласкал вожделеющим взором захламленную невесть чем прихожую и широкий коридор (дом был дореволюционной постройки), но соседи – они же понятые – в один голос объяснили, что прихожая и коридор находятся в безраздельном пользовании Праховой и никто ее добра не касается.
– Почему? Ведь место общего пользования?
– Как-то по традиции, – вздохнул Сидоров, скуластый парень, проживавший через стену от Миркина, очень за него расстроенный и не заботившийся этого скрывать.
Прахова, напротив, демонстрировала свою солидарность с милицией и сурово обличала современную молодежь, игнорируя требования Токарева заткнуться («Убедительно прошу вас… разговоры, простите, отвлекают… будьте добры…»). То была дородная старуха в ярком бархатном халате, вдова трех-четырех состоятельных мужей. Старуха – если признать старостью семьдесят лет, прожитых в здравии, довольстве и с запасом энергии еще на полвека вперед.
Третья соседка – мрачноватая коротышка – отличалась молчаливостью и на все взирала исподлобья. Похоже, исполняла функции домработницы Праховой.
Они ждали в передней выхода Миркина, зная, что того сейчас уведут и, может быть, надолго.
Тот вышел тихо, устало, плечо оттягивала сумка с вещами. Понурясь, дошагал до двери, тут обернулся и попросил Знаменского:
– Разрешите попрощаться.
– Только без лишних слов.
Сидоров дернулся было, но сробел: позволят ли обменяться рукопожатием с арестованным? Арестованный заметил, усмехнулся тишине, подчеркивавшей драматизм момента.
– Ну что ж, милые соседи, не поминайте лихом. Носите передачи, – и сделал шутовской прощальный жест.
– Ах, Борис, – заволновалась Прахова, – вы легкомысленный человек. По-моему, вы не понимаете всей серьезности положения!
– Не беспокойтесь, Антонина Валериановна. Миркин все понимает. Мои проблемы – они мои.
Милиционер увел его, и все уставились вслед. Пора откланиваться. Но Прахова не унималась:
– Скажите, он хоть никого не убил? Я теперь буду так бояться…
– Нет, просто спекулировал золотыми изделиями.
– Прискорбно слышать! – она аффектированно закатила глаза.
– Вот здесь в акте попрошу понятых расписаться, – вмешался Токарев.
Сидоров и Прахова расписались.
– Печати нарушать запрещается, ключи сдам под сохранную расписку в ЖЭК.
Знаменский напоследок записал телефон, отдал Сидорову:
– Если кто будет настойчиво интересоваться Миркиным, не откажите в любезности позвонить.
– Хорошо, – угрюмо пообещал тот.
Прахова тотчас забрала у него бумажку и сунула под аппарат в прихожей.
– Всенепременно!
По отбытии официальных лиц она воззвала к соседу:
– Спекулировал золотыми изделиями! Что вы на это скажете, Серж? Помню, спекулировали керосином и спичками. Потом мануфактурой. Потом тюлем. Потом холодильниками, автомобилями. А теперь уже золотом. Скажите, это и есть прогресс?
Парень пожал плечами и направился в глубь квартиры.
– Погодите, Серж!
Но тут слово взяла Настя.
– Так что теперь, Антонина Валериановна, идти в магазин или нет?
Та мигом переключилась на будничные заботы:
– Иди, Настя, иди. Как говорится, жизнь продолжается. Запомни: сначала к Елисееву, вызовешь Александра Иваныча, он обещал что-нибудь отложить. Потом к Филиппову – возьмешь пять французских булочек, а если застанешь калачи…
– Это я все знаю. Еще сыр кончается и масла надо прикупить.
– Да-да, фунт сливочного и бутылочку прованского.
– Все?
– С провизией все. Остается гомеопатическая аптека. Лучше всего поезжай на Маросейку…
– Богдана Хмельницкого она давно, – досадливо поправила Настя, шлепая по коридору.
– Настя, деньги и рецепты на рояле!
Если бы в следующие за тем полчаса Токарев или Знаменский возвратились незримо в покинутую ими квартиру – то, возможно, устыдились бы нелестному мнению о Праховой, как о пустой и эгоистичной особе. Нет, не осталась Антонина Валериановна равнодушной к судьбе Бори Миркина. Долго и с искренним огорчением созерцала она опечатанную дверь его комнаты, покачивала в раздумье головой, для верности сняла себе копию с телефона Знаменского (обязательно надо выяснить, куда послать Настю с передачей), даже проверила пульс и давление и приняла успокоительные гомеопатические крупиночки.
Первая беседа с Борей Миркиным тоже не принесла никаких лавров. Никчемный получился разговор.
– Если по правде, гражданин следователь, за доброту сел. Токмо и единственно, – печалился Боря.
– Да ну?
– Скажете, нет? Вот я вам на конкретном примере: брошку вы у меня нашли, да? Шесть лепестков, в середке жемчужинка. Ну вот, скажем, эта брошка. Приносит ее жалостная старушка, одной ногой в могиле. А брошечка-то ажурная, много ль она потянет? Кладу на весы, говорю цену. Старушка, конечно, расстраивается. Я ей объясняю, что платим, дескать, по весу, как за золотой лом. А как же, говорит, работа? А жемчужина?! На работу, говорю, у нас прейскуранта нет. А жемчужина, говорю, больно старинная. Жемчуг, гражданин следователь, он стареет, мутится. Слыхали?
– Слыхал.
– Ну вот. Старушка, значит, расстраивается. Я говорю: раз жалко, бабуся, так не продавайте вовсе, какая вам нужда продавать? Нет, говорит, хочу внуку велосипед купить. И непременно чтоб с мотором, чтоб ехал и трещал. Разве не трогательно, гражданин следователь? Это ведь трогательно! «Непременно чтоб трещал…»
Знаменский улыбнулся:
– Ну, трогательно.
– В чем и соль. Заплатите, говорит, мне побольше, голубчик, очень вас прошу! А как я ей больше заплачу? От государства же я не могу. Только если от себя. Ну и дал, чтобы на велосипед хватило.
– Вопреки законам коммерции? Если бы вы не были уверены, что продадите брошку дороже, думаю, рубля бы не дали!
– Хотите – верьте, хотите – нет, а я человек сентиментальный.
Шут его разберет, может, подчас и сентиментальный. По внешности Боре Миркину лет 29-30, по паспорту – 24. Повадка непринужденная, словоохотлив. Но вид болезненный. И в худощавом лице некая «достоевщинка». Порочное, что называется, лицо – и одновременно привлекательное.
Грехи за ним, конечно, водились. Точнее, грешки. Что-то приобретал без официального оформления. В неплохом бриллианте убавил каратность. Кому-то рекомендовал «своих» покупателей.
Знаменский пока посматривал на Борю Миркина добродушно. Но не исключал перспективы зацепить через него что-нибудь серьезное. И перешел на деловой тон:
– Кассир участвовал в ваших операциях?
– Ни боже мой! Деньги из рук в руки – весь сказ.
– Кому сбывали приобретенные вещи?
– Да вы ж знаете.
– То есть подтверждаете показания Кудряшова и Масловой?
– Подтверждаю, куда деваться, – вздохнул Боря.
– Еще покупатели, надеюсь, были?
– В общем-то… нет.
– А в частности?
– Изредка кто-то, сейчас уже не упомню.
Врунишка. А у Пал Палыча козырей нет. Только наработанные практикой приемы допроса.
– Между нами, Миркин, – полушепотом, по секрету, – когда у обвиняемого слабая память, это производит отвратительное впечатление.
Боря улыбнулся виновато и обаятельно:
– Не хочется впутывать людей. Они свои кровные платили, а вы, чего доброго, заберете у них всякие колечки как вещест…
Знаменский не дослушал:
– С кем вы должны встретиться сегодня через тридцать пять минут?
Миркин вздрогнул, физиономия вытянулась, как в кривом зеркале. Любопытное лицо. Хозяин не справляется с его выразительностью.
– Встретиться?.. Ни с кем.
– Неправда.
Знаменский достал из ящика перекидной календарь, прихваченный на обыске.
– На вашем календаре помечено: «11 октября, пятница. Пятнадцать десять, под часами». И жирный восклицательный знак. Так с кем? Напрягите память.
– А-а… действительно. С одной особой женского пола.
– Можете ее назвать?
– Наташа.
– По фамилии.
– Понятия не имею. Познакомились в метро, назначили, а вы вот мне сорвали свидание.
– Кто-нибудь из наших товарищей может подъехать предупредить Наташу. Скажите куда.
Но Боря Миркин уже преодолел смятение.
– Хотите познакомиться с хорошенькой девушкой? Раз она мне не досталась, пусть и вам не достанется.
Теоретически допустима и девушка. Но на 99% – клиент. Естественно, Боря отпирается, лишние эпизоды отягчают вину. И отопрется. Прозвучавший переброс фразами заведомо пустой.
Однако что-то в нем Знаменскому почудилось неладное. Между прочим, глаза у Миркина отродясь были серые, а сейчас резко потемнели. С какой стати?
– Слушайте, Миркин, серьезно – с кем намечалась встреча?
