Чугунникова скидывает плащ, снимает туфли.
— Поругалась со своим мальчиком? — спрашивает она из коридора.
— У «моего мальчика» есть имя, и ты его знаешь.
— Да, — легко улыбается Чугунникова. — Я помню имена всех мальчиков, с которыми ты поругалась.
— С ним я не поругаюсь никогда.
Убежденный тон дочери заставляет Чугунникову на секунду замереть в тревоге.
— Леночка… — осторожно начинает она. — Я не стесняю твоей свободы… Но только, пожалуйста, не увязни раньше времени! Ты такая у меня красивая, умная. А Саша приятный парень, но… не нашего круга, согласись.
— Наш круг — разряженная публика в Торговом центре? — не поворачиваясь от стены, спрашивает Лена.
— Дочка, зачем тебе надо со мной поссориться? — спрашивает Чугунникова, присаживаясь на диван рядом с Леной. — Не передергивай! Ты же знаешь, что я имею в виду. Моя работа связана только с тем, какой вуз я кончила. Будь жив твой отец…
Лена резко поворачивается на диване.
— Молчи об отце!.. Не могу больше! Молчи!
— Почему? — поднимается с дивана Чугунникова.
— Как ты гордишься, что умеешь выглядеть спокойной! А ты на всякий случай сядь!
— Не хочется. После бассейна всегда такая бодрость… — Чугунникова старается заглушить нарастающую тревогу. — Жаль, что ты не…
— Мама, хватит! Хватит врать! Не был мой отец генералом! И не погиб, когда мне был годик. И не было у нас громадной дачи в Барвихе!
Удар сокрушительный — ноги у Чугунниковой действительно подламываются, однако она все еще цепляется за старую легенду.
— Но вот его фотография, — мертвым голосом произносит она. — Вокруг его вещи. Он не писал писем, потому что по роду службы…
— Мама, очнись! Ты слышишь, что тебе говорят?! Я была вчера в Барвихе у одной девочки. Ляпнула про дачу. Меня подняли насмех! При Саше, при всех! Дачу построила знаменитая писательница, потом купил знаменитый артист. Назвать фамилии? — Ленку корчит от воспоминания о пережитом унижении. — «Наш дивный дом в Барвихе»!..
Мать сидит оглушенная, молчит.
— Остальное мне объяснила вкратце тетя Вера.
— Мерзавка… — без выражения произносит Чугунникова.
— А ты маньячка, сумасшедшая. Ты же плакала, когда мы туда ездили! Привезла показывать: «Вот здесь ты училась ходить…», смотрела на чужой дом… До сих пор помню, как ты горько плакала. О чем? Ну скажи мне, о чем?! Мама!
Чугунникова отзывается не сразу.
— О том, что ничего… ничего этого не было… — скрывая слезы, Чугунникова разбитой походкой идет к серванту, наливает рюмку коньяку, но, не выпив, ставит обратно. Спрашивает с мучением: — Тебе нужна правда?
— Да. Что с отцом? Кто он?
— Кто? Студент. За ним следом я и пошла в Плехановский… Мы должны были расписаться. И тут… тут он дал задний ход. Мы, говорит, молоды, зачем связывать себя ребенком… то есть тобой. А у меня, слава богу, не поднялась рука. — Она выпивает рюмку, и в ее тоне появляются вульгарные нотки. — Мой красавчик захотел в аспирантуру, подкатился к деканской дочке. Меня побоку с моим пузом.
— Ты так специально? Чтобы стало больнее?
— Хочешь, чтобы я билась об стенку? Этим, доченька, я долго занималась. Ты представляешь, что такое мать-одиночка?..
— Неужели ты не могла выйти замуж? Одну тебя, что ли, бросили! До того банальная история! — в голосе Лены и жалость и презрение.
— Банально то, что случается с кем-то другим. А когда с тобой, это трагедия… Мне не встретился человек, за которого хотелось бы замуж. А кроме того, дать тебе отчима…
— Ну ладно, ну не вышла. Но зачем такой-то, бутафорский?! — показывает Лена на фотографию.
— Нет, ты не понимаешь. Когда ты была маленькая, смотрели по-другому, стыдились. Вам выдавали позорную метрику с прочерком в графе «отец». Все про таких детей знали, и в садике и в школе, это было пятно… Никогда не скажу, чего мне стоило, но ты стала законной генеральской дочкой. И выросла гордая, без комплексов.
— И ты год за годом, год за годом… Материнский подвиг, да? А каково мне теперь? «Папин письменный стол», «папино кресло», «папина фуражка», «папин стакан», «папин день рождения», «наша фамилия», «традиции семьи», — она останавливается, задохнувшись. — Да здесь каждый стул лжет! Видеть не могу!
— Давай все сменим? Хочешь? Все до последней кнопки! — Чугунникова зажигается надеждой увлечь дочь. — Эту рухлядь — вон. Самой надоело. Все по-новому. Сюда — стенку… Сюда — угловой диван… Медвежьи шкуры. Декоративный камин сложим. Хочешь?
— Где ты наберешься денег…
— Не твоя печаль! Все сделаю! — на лице Чугунниковой уже пробивается улыбка, она не замечает, что потеряла осторожность и переборщила, «покупая» дочь.
— Мама, а на какие вообще доходы мы шикуем? — медленно спрашивает Лена. — Раз не было генеральского наследства… раз ты не продавала громадную дачу… а мы все живем и живем, восемнадцать лет на нее живем… шубы покупаем… за бешеные деньги встречаем Новый год…
— Разве это бешеные, дочурка? Бешеные — когда совсем другое число нулей.
Но Лена не слышит, смотрит широко открытыми глазами.
— Я даже не задумывалась, какая у тебя зарплата… Мама?!
Время поджимает друзей. Сколько еще рискнет Саковин удерживать материал в рамках служебного расследования?
— Как у тебя, Зиночка? Много оказалось Старухиных? — спрашивает Пал Палыч.
— Нет. Росчерк отработанный. Выполняется от начала до конца единым штрихом. Во всех элементах идентичность. Так что фальшивок я не нашла.
— А еще что? — Пал Палыч чувствует, что она не договорила.
— Да есть попутное наблюдение… — Кибрит берется за подшивки, лежащие на столе. — Акты оформлены аккуратно. Подпись Старухина обычно строго в линеечку. Вот: «Лобов — Старухин», «Лобов — Старухин». Но в некоторых случаях, погляди: здесь выше строки полезла, а тут ниже… или вот — косо…
— Нетрезвый?
— Тогда при увеличении было бы видно, что нарушена координация движений. Я сидела и думала… По-моему он не всегда подписывает с остальными. Где-то в другом месте, где не очень удобно или плоховато с освещением.
Носят на подпись? — прикидывает Пал Палыч. Правдоподобно. Наспех подмахнул на лестнице или в подъезде… Он связывается с оперативным отделом, просит спешно выяснить, что и где Старухин.
А пока решает прибегнуть к помощи зампреда Комитета народного контроля. Зная положение Пал Палыча, тот держится подчеркнуто внимательно.
— Петр Никифорович, я встречаю на базе упорное сопротивление. Вплоть до провокаций против меня. Вы, вероятно…
— Да-да, мне известно, — мягко подтверждает зампред.
— Отчасти потому я в цейтноте. Факт разгрузки злополучных вагонов с помидорами подтвержден. И есть еще подозрительный случай с черешней. Но чтобы проследить, куда сбыли, нужны люди.
Раздается телефонный звонок.
— Извините… — зампред берет трубку и, не интересуясь кто, говорит: — Попрошу через пять минут… — и снова Знаменскому: — Слушаю вас.
— Нужны человека три. Энергичных и сообразительных.
— Чтобы я понял смысл задачи. Коротко.
— Мною изъят журнал, где регистрируются номера выезжающих с базы машин. Надо отыскать по автохозяйствам соответствующие путевые листы. Затем в торгах, которые заказывали машины, проверить накладные на приемку груза. И через это сито отцедить…
Телефонный звонок.
— Извините… Попрошу через пять минут… Отцедить шоферов, возивших «налево»? — доканчивает зампред. — Добро.
Параллельно и Томин мобилизует силы. То распинается перед директором рынка, добиваясь, чтобы тот подсказал, куда откочевали его прежние перекупщики и как нащупать выходы на Шишкина. То встречает на Курском вокзале Панко и устраивает так, чтобы он был под рукой. То кого-то инструктирует, то кому-то докладывает: ОБХСС с его подачи готовит операцию против перекупщиков на рынках.
Периодически Томин крутит телефонный диск и взывает:
— Любочка! Удалось?
Он пытается разыскать Пал Палыча. Наконец Любочка «берет след».
— В антиалкогольном профилактории? — изумляется Томин. — Какая широта интересов… Ну, тогда, Любочка, отбой.
В саду при антиалкогольном профилактории картина не отличается от той, которую можно видеть при любой терапевтической больнице — вид на прудик, гуляющие пациенты.
Идя по аллее, Знаменский спрашивает встречных:
— Извините, где-то здесь Старухин Николай Яковлевич. Не подскажете?
Наконец кто-то реагирует:
— Вон там, под елкой сидел.
На скамье под елкой подремывает красноносый, рано одряхлевший человек. На плечах у него потертое пальто, в которое он зябко кутается.
— Здравствуйте, — говорит Пал Палыч.
— Здравствуйте… — моргает Старухин. — Но, извиняюсь, не узнаю. Память что-то опять…
— Я по поводу базы, — нащупывает почву Пал Палыч.
— А-а, — оживляется собеседник, — Без дяди Коли никуда? — он приосанивается. — Ладно уж, помогу. — Оглянувшись, отворачивает полу пальто. — Давай. В кармане не видно будет.
Знаменский переживает секунду растерянности — беседа развивается слишком стремительно и прямолинейно.
— Или не принес? — строго вопрошает Старухин. — Такого уговора не было! — и наполеоновским жестом запахивается.
— Перерыв, дядя Коля, — находится Знаменский. — Не смог.
— Ну и что — перерыв? Надо было зараньше.
