— Не спорю.
— Все сведения про меня подтвердились. Больше ничего не требуется!
— Я счел нужным продлить срок.
И еще продлю, чего бы ни стоило!
— Есть постановление прокурора?
— Есть.
— Прошу ознакомить.
— Я не обязан предъявлять этот документ.
— Порядочки!
Будильник. А кстати — обеспечит перерыв в словопрениях. Все, захлебнулся. Теперь извлечем письма. Можно, к примеру, где попало ставить знаки препинания: «Привет, Павлик! С Новым? годом? тебя? Колю? и Маргариту! Николаевну! Наши, все, шлют, самые, лучшие, пожелания».
— Вы же говорили, что спешить некуда, — этак небрежно между делом.
— Начало надоедать. Сами толкуете, что в колонии лучше. Если вкалывать, можно через год выйти, а?
— И решили осесть под Курском?
— Пора.
— Пора бы. Только зачем вы тогда старательно перечитали все, что было в библиотеке по Средней Азии?
Вопрос проник под броню и поразил чувствительную точку.
— Заявление об отводе следователя я должен подать вам или через местную администрацию?
— В любом случае оно будет тотчас передано прокурору. Но пока прошу ответить.
— Запишите: время нахождения под стражей я использовал для самообразования в различных областях, в том числе в области географии.
В дверную щель просунулся конвойный.
— Я не вызывал.
— Вам просили сказать…
Что-то не предназначенное для ушей бомжа. Конвоир зашептал Знаменскому на ухо, тот почти испугался.
— Уведите в бокс. А… того товарища — сюда.
Бокс — это стенной шкаф в тюремном коридоре, в него при нужде запирают арестанта; там темно, тесно и скверно, и бродяга повиновался нехотя. Тем паче, что почувствовал волнение следователя и угадал, что чей-то визит имеет касательство к делу.
Крепко зажав четки, Знаменский ждал.
Щуплый конвоир с физиономией крестьянского подростка бережно ввел слепую старуху и поставил среди пола ее корзину, обвязанную вышитым фартуком.
Знаменский шагнул в сторону, давая понять, что уступает женщине стул. Конвоир усадил ее.
— Это товарищ следователь.
— Здравствуйте, Варвара Дмитриевна. Никак не ожидал, что вы приедете. Вас кто-нибудь проводил?
— Одна.
— Как же вы добрались? Как нашли?!
— Ничего. Свет не без добрых людей.
Ловя звук, она приподняла лицо, и Знаменский опустился на табуретку, чтобы не витать могущественным духом где-то сверху.
— Наш участковый пришел ко мне, говорит, Петя объявился… в тюрьме. Другой раз пришел — карточку спрашивает, где он мальчиком… Так нехорошо стало на сердце… поехала, — нащупав за пазухой, она вынула фотографию, разгладила на столе. — Который стоит. В белой рубашечке.
Знаменский машинально посмотрел.
— Что он сделал? Сказать можно?
— Задержан без документов. Много лет не работал, бродяжничал.
— Как же это, господи!.. Почему к матери не пришел?! Голодный, холодный… господи!
Ужасно, что она приехала. К чужому сыну. К сукину сыну!
— Да неуж за это судят?
— Варвара Дмитриевна, — с трудом выдавил он, — если человек не работает и не побирается, чем он живет?
Старуха несогласно помолчала.
— Мне с Петей свидеться дадите? За тем ехала. И вот — яблочков ему везла, курских.
— Свидание — пожалуйста. Только Федотовых на свете много. Вряд ли ваш.
— Что вы! Участковый же два раза приходил. Твой, говорит, Петька в Москве.
Бедная женщина. Как она перенесет? Но выбора нет…
Коротким емким взглядом охватил бомж ее, деревенскую кошелку и оцепенело застыл.
— Что ж вы, Федотов, не подойдете к матери?
Тот дернулся, как от тычка в шею. Федотова поднялась навстречу, замирая от горя и радости.
— Петенька… — пошарив в воздухе рукой, тронула его грудь.
Бродяга поспешно улыбнулся, шепнул:
— Мама.
Руки матери медленно скользили, поднимались. Когда пальцы коснулись щек, лицо его исказилось брезгливостью, и в тот же момент он ощутил, что выдал себя и следователю, и ее «видящим» рукам.
— А где же Петя?..
— Варвара Дмитриевна, я потом объясню. Вас проводят… подождите, пожалуйста.
Ну, сволота, ты мне заплатишь!
— Здесь для вас яблочки. Курские! А это вы в возрасте пятнадцати лет, в белой рубашечке.
Бродяга сокрушался:
— Ах, воспользоваться страданиями чужой матери… Я не понимал возможных последствий. Ах, больше — клянусь вам! — ни слова лжи…
Допрос продолжался. Последний допрос тет-а-тет (что выяснилось позднее).
Передавая Томину суть происшествия, Знаменский все еще клокотал.
— Теперь он — Марк Лепко, проворовавшийся кассир!
— Много взял?
— Пятьдесят рублей.
— Шутишь!
— Ничуть. Такая, понимаешь ли, совестливая натура — пропил полсотни и ушел куда глаза глядят. Притом как выбрано место действия! Геологическая партия в Якутии, шесть лет назад.
Томин присвистнул.
— Но навалилась печаль похуже — где подлинный Петр Федотов?
— А что говорит новоиспеченный Лепко?
— Ненароком познакомились на каком-то полустанке, выпили, Федотов рассказал о себе.
— Случайному знакомому рассказывают просто истории из жизни. Без точных фактов.
— О чем и речь! Он имеет адреса, даты, анкетные данные. Меня гнетет разработанность легенды. Чем кончилось для Федотова это знакомство?
— Лепко железно уверен, что Федотов не появится?
— Да. Федотова нам с тобой надо найти! Среди живых или… — он в сердцах хватил кулаком по подоконнику.
— А что ты мне дашь, кроме этой роскошной директивы? Призраков искать не обучены.
— Есть описание со слов матери: брюнет, глаза карие, уши оттопыренные, на левой руке ниже локтя родимое пятно с копеечную монету, правый верхний резец скошен внутрь.
— Если среди мертвых — ладно. Среди тех, кто попал в аварии и прочее — тоже. Адова работа, но реальная. А если он жив-здоров и спит где-нибудь в стогу или пьет чай у вдовы Н.?
— Пускай себе пьет чай.
— Понял! — воспрянул Томин. — Тогда программа ясна.
…Ей нездоровилось: кашель, горло саднит. Но к врачу идти не имело смысла. Как ты себя ни чувствуй, диагноз один — ОРЗ. Слово «грипп» в бюллетенях запрещено, будто и болезни такой у нас не водится. Один из нелепых секретов, к которым все привыкли. Например, снежный человек. Пусть бы существовал, кому мешает? Нет, спецы с пеной у рта доказывают, что он невозможен. Или разум у животных. Любая кошка продемонстрирует вам сообразительность, выходящую за рамки инстинктов. Но раз навсегда — инстинктивное поведение — и никаких гвоздей! Точно боятся за престиж венца творения.
Кажется, дома есть горчичники, календула. Добрые бабушкины средства.
Субботу она просидела на бабушкиных средствах, в воскресенье сестра еще облепила ее перцовым пластырем и без конца поила чаем с малиной. Кибрит бездельничала на диване, для верности гнала от себя племянника, стараясь думать о чем-нибудь приятном.
Самым приятным за минувший год была Болгария. По счастью, не в туристической группе, а по приглашению друзей, что давало свободу и больше денег. Сравнительно, конечно. Можно бы истратить вдесятеро против того, что имелось, потому что у прилавков все женские чувства скулили и рвались с цепи.
Впрочем, главное заключалось не в магазинах, а в удивительном радушии окружающих. В крошечном подвальном кафе Софии скрипач, заслышав русский говор, подошел к их столику и заиграл «Очи черные». Это было как улыбка привета, и такие улыбки сопровождали Кибрит целый месяц, куда бы она ни поехала, и сливали день за днем в сплошной праздник
В Болгарии она узнала радость быть русской. В Риге, к примеру, или в Ташкенте кто-нибудь обрадуется тебе потому, что ты русский? Нет. Хоть бы избежать косых взглядов! А тут
