— Мать умерла три года назад, а отец давным-давно. И как вам? — указал он на стену.
— Кое-что, по-моему, здорово. Эта тоже ваша? — она взяла с полки деревянную статуэтку — выразительную голову негритянки с дремотным взглядом.
— Моя, — небрежно ответил Игнат. — Когда провели паровое отопление, знаете ли, осталось много хороших дров. Жаль было бросать.
Кобеня, подумала она. Знает, что талантлив. А самоирония — особого пошиба кокетство.
— Какие-нибудь родные есть? — обернулась к Афоне.
— Тетки. Но они из первой половины века. Этакие доисторические материалистки.
— До старости комсомолки тридцатых годов, — уточнил Игнат.
— А вы? — подключился к разговору Пал Палыч, отпустив Томина.
— Я?.. Инакомыслящий тростник.
— Ясно. И свободный художник?
— Свобода творчества есть осознанная необходимость денег.
Афоня беззвучно зааплодировал брату.
— Есть, кстати, разница между творчеством и искусством, — работал Игнат на Зину. — Когда делаешь то, что хочется, — это творчество. Что начальство велит — уже, знаете ли, искусство. Вот, например, дали заказ — занимаюсь искусством. Новая обертка для конфеты «Накось, выкуси».
Кибрит улыбнулась:
— В смысле «Ну-ка отними»?
Знаменский тоже пустился в обход комнаты.
— За что сидел Серов, не знаете?
— Вам лучше знать, — отрезал Игнат.
— Я-то знаю. Интересно, что знаете вы. Он о себе рассказывал?
— А нам было до лампочки! — хмыкнул Афоня.
Пал Палыч приостановился. Какие-то рубленые плоскости. Серовато-зеленые. Книзу расширяются несимметричным веером. Вон кружок, похожий на глаз. Нет, профан я в живописи, не понимаю. Хотя…
— Это рыбы?
— Надо же! — изумился Афоня.
Игнат промолчал, дернул щекой.
Ему досадно, что я догадался, сообразил Пал Палыч. Совершенный еще мальчишка. Самолюбивый, в чем-то ущербный.
— Вы с Серовым не захаживали друг к другу в гости?
Парня словно заподозрили в чем-то унизительном:
— С какой стати?
Тут он обнаружил у себя на локте прореху, поспешно закатал рукава рубашки. Разозлился.
— А с кем, кроме вас, он был знаком в этом подъезде?
— Товарищ начальник, я художник, а не участковый!
Афоня — ехидный подголосок — ввернул:
— Улавливаете разницу?
Нет, не получится разговор, пора откланиваться. Драный рукав вконец испортил атмосферу.
— Ребята, ну что вы ерепенитесь? — не утерпела Зина. — По-моему, Игнат, вы достаточно серьезный и взрослый человек…
Тот решительно прервал:
— Я не содержался, не привлекался и не намеревался. Но я не серьезный человек. Я человек легкомысленный.
— Легкое отношение к жизни часто ее осложняет, — машинально бормотнул Знаменский.
— Серьезное отношение к жизни тоже ее осложняет.
Да откуда тебе взять легкомыслие-то? Не баловень судьбы, ничей не сынок. Один на один с миром. Да еще младший на руках.
…Когда они уже за полночь садились в машину, завершив беседы с жильцами — абсолютно безрезультатные, — окно Никишиных еще светилось. Легкомысленный человек продолжал корпеть над своими листами.
На следующий день Афоня Никишин впервые сидел в ресторане. Да и старший ощущал себя в этой крахмально-гастрономической обстановке новичком.
Третьим, который заказывал и платил, был Сергей Филиппович, немолодой поджарый человек с умным лицом в резких морщинах. Его глубоко посаженные, обведенные тенью глаза жестко смотрели на все вокруг и с сердечной симпатией на Никишиных. В особенности умилял его щенячий аппетит Афони.
Раскрыв на четвертом, свободном, стуле принесенную Игнатом папку и нацепив непривычные очки, Сергей Филиппович пристально изучал гравюры. Иногда прикрывал лист ладонями, вычленяя отдельный штрих или изгиб линии, и оценивал по какой-то неведомой Игнату шкале. Здесь были лучшие гравюры Игната, и он ревниво ждал похвальных слов.
Вот бал у Воланда. Сергей Филиппович дотошно исследовал его вдоль и поперек. Игнатом овладело обидное подозрение, что тот не судит о содержании, о трактовке образов — да и не может судить, потому что не читал Булгакова. Но он не спросил, чтобы не прозвучало упреком. Сам с трудом раздобыл книгу, а Сергею Филипповичу с его тяжелой судьбой подавно извинительно.
Сергей Филиппович снял очки, затер ногтями дырочки от кнопок и на углах гравюры и наконец нарушил молчание:
— Дар! Несомненный дар!
Афоня с набитым ртом радостно промычал: «Угу».
— За это надо выпить!
— Афоне хватит.
— Да что ты, Игнаша, сухое, чистый виноградный сок! Тем паче суббота, завтра не вставать.
— Заниматься ему надо. Экзамены на носу.
— Ну, тогда символическую, — Сергей Филиппович налил Афоне на донышко, себе и Игнату по края.
Чокнулись, выпили. Их столик находился в углу, и ресторанный шум не очень мешал разговаривать.
— Да, год для вас решительный: у тебя распределение, у него аттестат. Как в школе дела-то?
— Нормально, — тряхнул Афоня хохолком на затылке.
Игнат усмехнулся.
— «Нормально!» Представляете, что недавно учудил — вышел к доске на уроке астрономии и заявил, что Земля плоская.
— Силен!
— Наш звездочет прямо обалдел! — радостно сообщил Афоня. — Он мне про горизонт, про фотографии из Космоса, а я — свое. Девчонки визжали от восторга!
— Двойку схватил?
— Ну, Сергей Филиппович, все-таки не третий класс. Теперь уважительно. Если, говорит, ты так считаешь, докажи.
— И что он, думаете, сделал? — подхватил Игнат. — Добыл какую-то бредовую брошюру, проштудировал и произнес публичную речь на двадцать минут.
— Что Земля плоская?
— Хотите, докажу?
— Упаси бог! Плоская так плоская, по мне один черт!
Балансируя подносом, появился официант. Афоня с энтузиазмом приветствовал новую порцию закусок и все же пожалел о недоеденном салате с крабами, который унесли из-под носа. Рыбное ассорти, украшенное дольками малосольного огурчика, мясное ассорти, и по центру горка тертой свеклы… с чего начать?
Сергей Филиппович снова обратился к гравюрам.
— Я, видимо, старомодный человек: люблю точность, люблю тщательную проработку деталей… — он испытующе и задумчиво смотрел на Игната. — Из тебя может получиться толк… Возьму кое-кому показать, не возражаешь?
Игнат покраснел от радости: у Сергея Филипповича были знакомства среди художников.
— Как говорили в старых романах, весьма польщен.
— Вот и ладно. — Собеседник сложил листы в папку, завязал тесемочки. — Ешьте, ребята, ешьте! Не брезгуй свеклой, Афоня. Стимулирует кишечник — легче переваривать то, что творится вокруг.
Афоня беспечно переваривал все, что творилось на свете, но послушался и зачерпнул ложку свеклы. Оркестр заиграл что-то дежурно-ресторанное, пары потянулись танцевать. Игнат следил за светловолосой, очень юной и очень декольтированной девушкой, которую рискованно кружил и перебрасывал с руки на руку рослый самоуверенный партнер.
— Я вас могу угощать вполне свободно. Разбогател на старости лет.
— Наследство из Америки? — спросил Афоня.
— Разве Балашиха в Америке? Хотя, если Земля плоская… Сестра у меня в Балашихе умерла. Оставила дом, хозяйство. Полно всякого добра, и я — единственный наследник. Ну-ка, за упокой ее души, — радушный хозяин налил и подмигнул Афоне: — Отпустим Игнашу танцевать? Он там на кого-то глаз положил.
Игнат помрачнел.
— Благодарю. Не так одет, чтобы лезть к незнакомым девушкам.
— Кстати, о покойниках, — сказал Афоня. — У нас в подъезде вчера человека чуть не убили. — Музыка как раз оборвалась, и последние слова раздались слишком громко.
Сергей Филиппович вскинулся:
— Как это «чуть не убили»?
Афоне помешал ответить пожилой мужчина интеллигентной наружности с «Курьером Юнеско» в кармане пиджака.
— Простите, я вижу четвертое место у вас не занято. Если разрешите…
— Нет, — безапелляционно отрезал Сергей Филиппович.
Мужчина был, вероятно, приезжий, из постояльцев гостиницы (при которой располагался ресторан), и пришел скромно поужинать после суматошного столичного дня. Устало и беспомощно он огляделся и отважился проявить настойчивость.
