фаланге недостойных индивидуумов, преступная инертность которых служит воле тех, кто ими управляет. Все же я стараюсь хотя бы духовно преодолеть те опасности и трудности, которые создает во имя морального развращения общества существующий правительственный режим, чтобы когда-нибудь получить привилегию жить под лучами солнца в мире будущего, где человек полностью является хозяином своей большой судьбы.
Я хотел бы многое рассказать вам о том мире, в котором мне приходится жить, если бы соблаговолили ответить мне на это письмо. Если вы напишете мне хоть одно слово привета, это преисполнит меня благодарностью. Большое спасибо.
Ваш Е. Ф. Лабруна. Монтевидео, Уругвай'.
Что-то помешало нашему общению. На свое письмо в Монтевидео я не получил ответа.
…Кажется, я рассказал все, что касается создания повести, все, о чем меня постоянно спрашивают и в письмах, и при личных встречах, все, что, считал, будет интересным всем прочитавшим повесть, рассказал, о чем думал, чем жил этот год, первый год на новых рельсах, в новом жизненном седле, первый год после выхода в свет 'Всем смертям назло…'.
Пожалуй, осталось последнее. Как после всех мытарств и перипетий повесть очутилась на редакторском столе журнала 'Юность'.
Тарас Михайлович Рыбас позвонил вечером, отрекомендовался ответственным секретарем — писательской организации (о существовании которой я до того момента не подозревал), сказал, что прочитал в газете статью обо мне, и предлагал встретиться в помещения отделения Союза писателей, познакомить с местными литераторами и поговорить о предполагаемой публикации повести в журнале. Я принял приглашение и с нетерпением ждал следующего дня и встречи.
'Подумать только! Я мыкаюсь по столичным журналам и издательствам (потому что других не знаю) со своей работой, а рядом, в одном городе живут настоящие, живые писатели, ходят по тем же улицам, ездят в тех же трамваях и автобусах, люди, которые могут посмотреть мой труд и по крайней мере квалифицированно определить, есть ли толк в моей писанине, или все это никому не нужный бред', — думал я той ночью.
Предстоящая встреча пугала и радовала. Скрученная в трубочку рукопись в хозяйственной сумке несла Рита и нетерпеливо теребила меня:
— Слушай, а о чем же мы с ним говорить будем? Это ж писатель!
Мой лоб покрылся испариной, я замедлил шаг (а может, вернуться, отложить на завтра?), но желание внести ясность в наболевший и надоевший, вопрос о возможности публикации повести подстегивало, и мы, робея и надеясь, подходили к зданию областной библиотеки, где в то время в полуподвальном помещении размещалось Луганское областное отделение Союза писателей Украины.
— Ты не бойся! — подбадривала жена. — Да так да, нет так нет!
— Что 'да', что 'нет'?
— А злиться ни к чему, не звери же там! Обыкновенные люди…
— Ты так думаешь?
— Ну конечно же! Когда мне было лет десять — двенадцать, одна женщина дала мне записку и попросила передать ее Лемешеву, он гастролировал в Ворошиловграде. Я взяла, подошла и передала, и ничего… человек как человек… даже улыбался… разговаривал… конфету мне дал…
— Конфету?
— Конфету.
— Ну да, конечно.
— Слушай, а он старый?
— Кто?
— Ну, этот что звонил тебе.
— А я откуда знаю.
— Слушай…
Не знаю уж как, но Рита открыла дверь, и мы очутились в небольшом полуподвальном кабинете, с тусклым, зарешеченным окном и низким серым потолком. За столом у окна сидел элегантный седой человек с коротко подстриженными седоватыми усами и курил сигарету, вставленную в короткий деревянный мундштук, Рядом с ним, упершись большими руками в стол, грузно стоял крупный мужчина, с широкими, седыми бровями. Седой встал и шагнул к нам навстречу:
— Я с вами вчера говорил?
— Да, — невнятно промямлил я.
— Очень хорошо, очень хорошо, я ждал вас. Проходите, пожалуйста, садитесь.
— Ну-у-у, профессор! — воскликнул бровастый и подошел ко мне, как к старому, хорошо знакомому человеку. — Так не делают! Кто-то охмуряет тебя, а мы ничего не знаем!
— Познакомьтесь, Степан Степанович Бугорков, поэт, — чуть улыбаясь в усы, произнес Тарас Михайлович. — У него свои счеты с киевлянами, поэтому он так непочтительно отзывается о них.
— Не-е-ет, дорогой, тут уж ничего невозможно сделать! — сказал поэт и раскатисто захохотал.
— Степа! Да в том, что ты гениальный поэт с европейской известностью, никто не сомневается. Об этом все знают. Тем более непонятно, зачем тебе с кем-то связываться?
— Это гениально! Аналис темпелис! Я пошел.
Он шагнул к двери и, не попрощавшись, вышел. Тарас Михайлович сел за стол, достал небольшую кожаную сигаретницу и вытянул сигарету.
— Повесть уже отредактирована в журнале?
— Да. Н-нет…
Рита дернула меня за рукав, Рыбас тихо покрякал и прикурил сигарету.
— Видите ли… я забрал ее оттуда…
— Почему? — тихо и, как мне показалось, строго спросил он.
— Видите ли…
Рита опять дернула меня за рукав.
— Они сказали, чтобы я… Нет, они предложили переписать некоторые места и вообще… А я не согласен и опять же…
Рита наступила мне на ногу.
— В общем, я написал письмо, и мне ее вернули, так как не согласен…
— Какой объем рукописи?
— Сто тридцать страниц.
— В каком она сейчас состоянии?
— Она с нами… тут…
Рита дрожащими руками расстегнула постоянно заедающий замок хозяйственной сумки и достала перевязанный ниткой рулон.
— Вы можете оставить ее мне?
— Конечно.
— Тогда давайте условимся так, я прочту рукопись, позвоню вам, и мы встретимся и уже более конкретно поговорим. Хорошо?
— Хорошо.
И опять секунды превратились в минуты, часы в дни, дни в недели. Время не то чтобы остановилось, нет, оно ползло мучительно медленно, словно издеваясь и казня. Неизвестен был тот момент, до которого оно доползет, и что принесет, и как поведет себя дальше. Телефон молчал, и мы боялись подходить к нему. А вдруг в тот момент, когда займем его, позвонит Рыбас? Долгожданный звонок раздался на третий день.
— Владислав Андреевич?
— Да.
— Я жду вас.
— Что он сказал? — допрашивала меня Рита.
— Что он ждет меня.
— И все?
