уже вдова.
– Рейф тебе не может подойти, дорогая, – сказала Аннабел, беря Имоджин за руку. – Но кое-кто окажется вполне подходящим.
Губы Имоджин тронула неуверенная улыбка.
– По правде говоря, – сказала она, – я из тех редких людей, которые могут полюбить всего раз в жизни, Аннабел.
– Если бы мы могли рассчитать момент, когда влюбимся, с такой же легкостью, с какой я составила этот список, – сказала Джози, – мир был бы гораздо более приятным местом. Я смогу влюбиться, только если мужчина поклянется мне в вечной неувядаемой любви.
– В таком случае удачи тебе, – пожелала Имоджин с каким-то неподобающим отзвуком безутешности в голосе.
Аннабел сжала ее руку.
Глава 2
О беседе, не предназначенной для чужих ушей и состоявшейся тремя месяцами раньше
Перед ним маячили нос и подбородок, но он не видел талии. Зато определенно мог рассмотреть глаза.
Даже для человека, проводившего больше времени перед зеркалом на Варфоломеевской ярмарке[1], чем перед собственным в своей спальне, Рейф узнал эти глаза. Сильно затененные под прямыми бровями. Такие глаза были у него. И у его отца.
Будто одно из волшебных ярмарочных зеркал ожило, и теперь перед ним стоял тот, кто в них отражался. Например, на Варфоломеевской ярмарке человек, располагающий двухпенсовой монетой, мог увидеть существо с двумя головами или трехногого цыпленка. А при наличии второго двухпенсовика – поглядеть на себя со стороны в комнате иллюзий, где диковинное зеркало показывало человека с пузом, похожим на рождественский пудинг. Рейфу это, пожалуй, не очень-то нравилось. Даже когда он выпрямлялся и принимал достойную позу, подобающую герцогу Холбруку, это не меняло дела.
Граф Мейн потешался над бесплодными усилиями Рейфа. Он любовался своей отточенной элегантностью в зеркале, делавшем его похожим на гибкую, как ива, нимфу.
– Попробуй-ка это, – говорил он. – Оно тебе больше понравится.
Втайне Рейф попробовал. Его отражение в узком зеркале не обнаруживало дородного стана. Он увидел человека напряженного и подтянутого, будто никогда и не встречавшего рассвета с полным брюхом и головной болью.
А теперь случилось так, как если бы это второе зеркало ожило, и отразившийся в нем человек стоял перед ним.
– Вы родились в 1781 году? – спросил он, пытаясь собраться с мыслями.
– Мне тридцать шесть, и я родился, как я всегда считал, почти в то же время, что и вы, – между нами разница в возрасте всего в несколько дней. – Наступила очень краткая пауза, потом человек добавил: – Ваша светлость.
– Могу я предложить вам виски? – спросил Рейф.
– Не в этот час.
Рейф прошел к низкому буфету и наполнил стакан. Так он чувствовал себя увереннее, и потому задать следующий вопрос оказалось легче.
– Так вы явились в этот мир за несколько дней до меня или несколько дней спустя?
Он не обернулся к собеседнику, а продолжал смотреть в одно из сводчатых окон библиотеки. Он иногда останавливался перед ними. Теперь эти маленькие елизаветинские оконца, мерцающие, как алмазы, обрамляли довольно большой кусок расстилавшегося перед домом газона.
За его спиной послышался насмешливый голос мистера Спенсера:
– Я всюду гонялся за вами, ваша светлость, но, уверяю вас, у меня нет намерения посягнуть на ваши владения, даже если бы такое было возможно.
Рейф обернулся.
– Я хотел выяснить, в каком порядке мы с вами родились, только из любопытства. – В глазах его сводного брата появился сардонический блеск. – Имя, данное мне при крещении, – Рейф, – сказал он отрывисто. – Я не люблю, когда меня называют «ваша светлость». – Потом добавил, будто эти два факта естественно следовали друг за другом: – У меня был брат Питер, но он умер несколько лет назад.
– У меня создалось впечатление, что ваше имя Рейфл, – сказал гость.
Пока Рейф стоял к нему спиной, тот непринужденно сел. Будто они были равными и он каждый божий день представлялся одному или парочке братьев.
– Это верно, – ответил Рейф. – А ваше имя?
– Нас красили одной кистью, – туманно пояснил мистер Спенсер.
Рейф заморгал, как деревенский слабоумный.
– Что?
– Гейбриел.
– Рафаил и Гавриил, – прокомментировал Рейф. – Черти и весь ад! Я и понятия не имел.
Внезапно серьезное лицо брата озарила усмешка.
– Неужто тот факт, что вас назвали в честь архангела, подвигает вас на богохульство?
И в его усмешке Рейф усмотрел несходство между своим и его лицом. В улыбке Гейбриела Спенсера была очаровательная серьезность, чего не бывало ни в облике, ни в характере Рейфа.
– О чем только думал наш отец? – вопросил Рейф. И тотчас же заметил по выражению, молниеносно мелькнувшему в глазах брата, что тот отлично знал, какие мысли бродили в голове старого герцога.
– Следующее, что вы мне скажете, – это то, что Холбрук качал вас на коленях, – сказал Рейф обреченно.
– Только пока мне не исполнилось восемь, – ответил мистер Спенсер и добавил тоном, в котором звучали осмотрительность и осторожность: – Ваша светлость.
– Черти и весь ад! – повторил Рейф. – И не называйте меня вашей светлостью. Я никогда не принимал этого титула. – После короткой паузы он продолжал: – Мы с братом видели отца не чаще раза в два года. Этого было вполне достаточно для того, чтобы отец мог заметить, как быстро мы приближаемся к совершеннолетию. И похоже, он находил, что мы взрослеем недостаточно быстро.
Он ненавидел сочувствие. Готов был принимать его только от Питера, и, как ни странно, его ничуть не задело участие в глазах новообретенного брата.
– Вас не смутит, если я стану называть вас Гейбриелом? – спросил Рейф, цедя свое виски мелкими глотками.
– Лучше Гейбом.
– И сколько же вас еще? – спросил Рейф, внезапно осознав, что вся округа может быть заселена его родичами. – Есть у меня сестра?
– К сожалению, все архангелы были мужского пола.
– Но ведь есть еще апокрифические Евангелия.
– Я единственный ребенок у матери. Что же касается апокрифических Евангелий, то они ненадежны. Ваш отец не стал бы давать своему ребенку имя Уриэль, хотя в «Книге Инока» оно есть.
– Он ведь и ваш отец тоже, – заметил Рейф и добавил: – Похоже, вы замечательно разбираетесь в библейских тонкостях.
– Я ученый, – ответил Гейб с едва заметной улыбкой. – А что касается Священного Писания, то я знаток Ветхого Завета.
У Рейфа закружилась голова. Только что ему стало известно, что ему дали имя в честь архангела, а теперь, похоже, у него появился брат-книжник. Знаток Библии.
– Черт меня возьми, – сказал он. – Отец направил вас по этой стезе именно потому, что дал вам такое имя?
– Но ведь у него была причина и вас направить но этой же стезе, однако он не сделал вас священником. Нет. Однако отец оплачивал мое обучение в Кембридже. И я все еще там, в Эмманьюэл-колледже.
– Наверное, чертовски трудно сдать там экзамены? – посочувствовал Рейф.
Сам он учился в Оксфорде, и хотя ему это далось довольно легко, всем было известно, что Кембридж кишмя кишит блестящими учеными.
– Мне удалось с этим справиться, – серьезно ответил его брат. – Я профессор богословия.
Рейф смотрел, молча моргая. На затылке Гейбриела волосы стояли дыбом, как, вероятно, и на его, Рейфа.
– В Оксфорде всего двадцать четыре профессора на весь университет.
– Думаю, у меня не было такого бремени, как титул и право рождения, – задумчиво сказал его брат. – Например, я вижу, что такой дом, как этот, мог бы оказаться сильнейшей помехой карьере.
Помехой? Это было гнездо Холбруков с… 1300 года… И назвать его помехой?
Но Рейф чувствовал, что должен задать еще один вопрос.
– У моего отца были еще дети, о которых вам известно?
Губы его были поджаты, даже когда он произнес этот вопрос вслух.
Он никогда не любил отца. Он его едва знал. Но всегда считал уважаемым человеком, дорожащим своей репутацией, если не сыновьями.
Гейб смотрел на него без гнева из-под этих черных бровей, точной копии его собственных.
– Ваш отец и моя мать были преданы друг другу. – Рейф сел, не будучи в состоянии представить, что его отец мог быть предан кому-нибудь. – Не думаю, – добавил Гейб, – что вам стоит беспокоиться об алчных братьях и сестрах, которые вдруг выпрыгнут неизвестно откуда.
– Ах, – сказал Рейф, – конечно…
Только дурак мог бы сказать о его матери, что она была предана отцу. Они так редко виделись… Если один из его родителей бывал в Лондоне, то другой непременно жил в это время в деревне.
Повисло молчание. «Мы похожи, как две горошины из одного стручка», – думал Рейф. Гейб, с его крупным телом, хотя и без излишней полноты в стане, с его темными непокорными волосами и большими ногами, с этим четко очерченным ртом и ямочкой на подбородке, с квадратной челюстью, был точно таким, как он. Все в нем было знакомо. Даже то, как Гейб постукивал средним пальцем по подлокотнику кресла, было привычкой Рейфа, когда разговор принимал неприятный для него оборот.
– Возможно, это звучит неправдоподобно, но моя мать очень сожалела о смерти вашего брата, когда услышала о ней. Она считала его замечательным человеком и очень похожим на своего отца.
Рейф быстро взглянул на собеседника:
– Она его знала?
– Да. Я тоже с ним встречался. Когда было оглашено завещание вашего отца, в нем содержалось
