мужчины всю жизнь остаются маленькими мальчиками: они любят, чтобы их ласкали и баловали, а сами при этом капризничают и упрямятся.
Я слушала маму и думала, что ее слова не могут относиться к папе. Неужели он упрямый? Разве что свой кабинет не разрешает трогать… Мама, кстати, капризничает и упрямится чаще. И я простодушно заявила ей об этом. Она восприняла мои возражения спокойно и сказала, что «сложный характер» — одно из немногих женских преимуществ. Мужчины начинают дороже ценить женщину, добавила она.
Выдался ясный, удивительно теплый день. Папа сказал, что бабье лето в этом году затянулось и если так пойдет дальше, мы не увидим снега до января. А я мечтала, чтобы было снежное Рождество. Совсем иначе звенят колокольчики и звучат псалмы, когда падают белые хлопья, а под ногами скрипит снег. Мама в ответ на мои слова с веселым смехом произнесла:
— Тони Таттертон собирается устроить в своей усадьбе рождественский праздник. А уж если Тони Таттертон захотел снега на Рождество, будь уверена, все завалят сугробы.
— Он, должно быть, очень богат! — воскликнула я, будто снег можно было считать богатством.
— Когда ты увидишь Фарти с его спортивным комплексом, с его «роллс-ройсами» и гоночными машинами, с его арабскими скакунами, ты поймешь, что богат — это мало сказано!
— Фарти? Что еще за Фарти?
— О! — Мама тихо и коротко засмеялась, как смеются люди наедине с собой, вспоминая близкого человека или счастливые минуты. — Такое прозвище дал Тони своему поместью. Полностью оно называется Фартинггейл.
— Надо же, как в романах! Только там люди дают имена своим домам.
— Дело в том, что семьи с большой историей живут в домах с большой историей, и эти дома — как живые персонажи. У них есть имена, характер, душа. Ты сама скоро поймешь, о каких людях и о каких домах я говорю. Ты скоро будешь жить среди них.
— А тебе всегда хотелось жить широко, как жили прежде в Техасе? — спросила я. К своему стыду, мне почему-то и в голову не приходило мечтать о светском обществе, об аристократических развлечениях, о поместьях вроде Тары из знаменитого романа «Унесенные ветром». Может, для таких фантазий я еще мала?
— Нет, конечно, — молвила мама, и я опять услышала ее негромкий смех, обращенный только к себе. — Я мечтала жить в мансарде на тихой парижской улочке. Мечтала быть верной подругой талантливого, но бедного поэта, продавать на улице свои картины, а по вечерам слушать, как мой возлюбленный читает в литературных кафе собственные стихи. Когда я рассказала об этом матери, она хохотала до упаду и заявила, что единственное предназначение женщины — быть женой и матерью.
— Но неужели она не замечала твоего таланта? Неужели не восхищалась твоими рисунками и картинами? — воскликнула я, подумав при этом, что сама с трудом представляю себе маму в убогой комнатенке под крышей, без нарядов, без драгоценностей, без гроша в кармане.
— Какое там! Она и смотреть на них не хотела, лишь бранила меня, будто я бездарно провожу время. А сестрицы опускались даже до того, что портили мои работы. Ах, Ли, ты не представляешь, как я была несчастна в твои годы.
Действительно, ужасно, когда родная мать не дает тебе ни тепла, ни поддержки, мысленно согласилась я. Бедная моя мамочка, ей приходилось жить со злыднями-сестрицами и с матерью, равнодушной к ее интересам и пристрастиям! Бедная моя мамочка была одинока, пока папа не вызволил ее из дома, не спас ее! И тогда она стала настоящей художницей, живет сейчас тихо и счастливо, в окружении любимых вещей и дорогих людей.
— Но ты же счастлива сейчас, мама? У тебя есть все, что ты хочешь, правда? Ты можешь рисовать, ведь так? — требовала я ответа.
Мама ответила не сразу.
— У меня много дорогих вещей, Ли, у меня большой дом, но все же я думаю, что могла бы жить иначе.
Она улыбнулась. Я обожала эту ее улыбку, когда глаза начинали светиться теплом воспоминаний. Прав был папа, сказав, что память дороже самоцветов.
— Я всегда представляла себя в гуще событий, на гала-концертах, приемах, юбилеях, на вернисажах и премьерах в окружении восторженной толпы, среди газетчиков и репортеров.
— Но ведь твои работы имеют успех. Я видела даже заметки в газетах.
— Да, время от времени случаются приятные события, но отец твой не в восторге от этого. Он такой практический человек! Да еще пуританского нрава. Посмотри, что у него за кабинет. По его мнению, там все идеально, но это только потому, что в такой же обстановке работал его отец, который, по-моему, так и помер с пятаком, зажатым в кулаке. Честно говоря, когда в доме гости, я стараюсь не открывать дверь в его конуру. Но твоему папе все равно. Ему на все наплевать, кроме работы. Ты видела когда-нибудь человека, так одержимого своей работой, как твой отец?
— Но он же для нас старается. Хорошо идут дела — хорошо живет семья!
— А наша семья живет замечательно, — со странной интонацией промолвила мать. — Уже подъезжаем, Ли. Теперь смотри все время направо. Скоро среди деревьев мелькнет Фарти. А первый взгляд на усадьбу не забывается, — с восторженным благоговением произнесла она.
Солнце уже золотило верхушки деревьев. Мы свернули на ухоженную частную дорогу и скоро оказались перед массивными коваными воротами. Над ними витиеватыми буквами значилось: «УСАДЬБА ФАРТИНГГЕЙЛ». Солнечные лучи щедро освещали диковинный орнамент: чертики, тролли, причудливые растения — все это сплелось воедино, возвещая о том, что я вхожу в заколдованные чертоги, в королевство радости и чудес. Я еще не видела самого дома, но уже полностью разделяла мамины восторги. Конечно, наш дом был большой и удобный, но совсем иное чувство возникает, когда стоишь посреди огромного имения, где налево простираются луга, а направо леса… Мы жили в самом престижном районе Бостона, но разве это может сравниться с жизнью в собственном королевстве, таком, как Фартинггейл.
— Усадьба Фартинггейл, — прошептала я. Какое звучное имя! Какая таинственная сила в нем! Казалось, стоит его произнести, и мир вокруг преображается, даже трава растет гуще и зеленее. А ведь в городских парках все уже вянет и желтеет. Осень! По дороге сюда я видела много золотых, рыжих, багряных пятен. А за оградой усадьбы будто правили другие законы. Листва деревьев оставалась свежей, зеленой, и ее первозданную щедрость подчеркивали яркие снопы солнечного света. Фартинггейл покоился среди холмов, как бриллиант в роскошной оправе. Природа здесь была защищена от жестоких океанских шквалов. Казалось, ветры сюда вообще не долетают, настолько неподвижными были сплетения ветвей и хвойных лап.
Продвигаясь в глубь усадьбы, мы постепенно осматривались. То и дело попадались люди, занятые садовыми работами: подстригали, рыхлили, поливали. Около изящного фонтана с купидонами и нимфами я заметила небольшое скопление людей. Потом нам навстречу проехал грузовичок со строительными материалами. Эта земля была обитаема, она жила, трудилась на радость миру. И трудно было поверить, что может наступить зима, что бывает непогода, что есть на свете печаль и разочарования. Мы вошли в объятия Фартинггейла и словно ступили в вечную весну, в безмятежное царство покоя и счастья.
А потом я увидела дом. И поняла, что попала на страницы сказочной книги. Высокий особняк из серого камня, скорее, походил на дворец. В другом месте его остроконечные крыши, башенки, галереи показались бы недопустимо вычурными, но здесь все было так, как надо. Я тут же представила, какой вид открывается из верхних окон. Наверняка из них виден океан!
Мы подъезжали все ближе и ближе, и все значительнее становился дом. В городе он, наверное, занял бы целый квартал. А наш особнячок запросто поместился бы в одном из его залов.
Мама все время поглядывала на меня, молча наблюдая за моей реакцией. Наконец машина остановилась на каменном пандусе перед парадным входом. Двери были такими массивными, что, вероятно, потребовалась дюжина рабочих, чтобы установить их.
— Вот мы и приехали, — сказала мама и выключила двигатель.
Как из-под земли рядом возник человек в униформе и предупредительно открыл дверцу салона. Это был молодой смуглый мужчина, судя по всему, шофер.
— Добрый день, Майлс, — произнесла мама. — Это моя дочь Ли.
Майлс бросил на меня быстрый взгляд. Он был немного застенчив, но очень симпатичен. Я сразу
