— Похоже, мы обречены ползать по чердаку, пока не рассветет, — сквозь смех сказал Игорь.
— Я не ползаю, — ответила Кима — Я сижу на своей постели.
— А где это?
— Тут.
— А где это — тут?
И они снова засмеялись.
— Если я расскажу девочкам, они ни за что не поверят, — весело сказала Кима. — Они скажут, что я вычитала это у Марка Твена.
— У Твена, по–моему, этого нет.
— А ты читал «Простаки за границей»?
— Не читал, — признался Игорь. — Я опять поползу, ладно? До следующего фонаря: два фонаря — пара. А ты смейся, Кимка. Смейся. Я буду ползти на твой смех, как на маяк.
Кима тихо смеялась. Игорь преодолел наконец–таки темное пространство, и их руки встретились. И возникло молчание. Потом Кима очень серьезно спросила:
— Ты с кем на выпускном вечере целовался?
— Я?!. — с возмущением переспросил Игорь. — Я вообще никогда ни с кем не целовался.
— А Катька написала, что ты с ней целовался в раздевалке.
— Как ей не стыдно! — возмутился Игорь. — Если хочешь знать, единственный человек, которого я хотел поцеловать…
Он замолчал.
— Вспоминаешь, как его звали?
— Вспоминаю, что у этого человека была ангина, и на вечер он прийти не мог.
— Я знала, что Катька — врушка, — помолчав, сказала Кима. — А почему же ты не поцеловал меня, когда мы в походе ушли за хворостом?
— Я мечтал об этом, Кимка, но… Мне казалось, что ты сердишься на меня.
— Сержусь? Да за что же, Господи? — Она вздохнула. — Ничего–то вы, мальчишки, не понимаете. Разве я могла на тебя сердиться? Любая девчонка поняла бы, что не могла. Даже страшная дура поняла бы, а ты…
— Ты сердилась на меня, — упрямо повторил Игорь. — Мне очень стыдно, Кима, честное слово, стыдно. И всегда было стыдно. Мне и сейчас стыдно, но тогда я поспорил с Борькой Яценко…
— Он погиб, Игорь.
— Да, он погиб. А я всегда думал, что ты была в него влюблена.
— Вот глупости–то. Какие же вы, мальчишки, дураки! Так о чем вы поспорили?
— Ну, мы поспорили, — Игорь с трудом начал исповедь. — Ну, что… что я дотронусь до тебя. Ты стояла у доски, а я подошел и положил тебе руку на плечо. Вот… А потом взял и провел рукой… Ну там, где нельзя.
— А где нельзя?
— Ну там. Ну сама знаешь…
— Знаю? — Кима тихо засмеялась. В темноте послышалось какое–то шуршание, что–то негромко щелкнуло. — Да–да, это ужасно! Ты нарушил табу…
— Вот, — тяжко вздохнул Игорь. — А ты на меня так тогда посмотрела, будто я тебя ударил. И мне стало стыдно. И стыдно до сих пор.
— Иди сюда, — шепнула она. — Ближе. Еще. Тут места хватит. Дай руку. Значит, тут нельзя? Тут, да? Тут?..
Она была совсем рядом. И рука Игоря ощутила теплую и упругую девичью грудь.
— Молчи, — бессвязно шептала она. — Можно, понимаешь. Можно, потому что вас убивают… а мы остаемся. Можно, потому что я люблю тебя. Можно, дурак ты несчастный, и я дура несчастная, и пусть хоть наши дети будут счастливее нас…
Тенгиз охапками доставал гвоздики из корзины, а Юнесса, Валентина Ивановна и сестры Крынкины складывали из них букеты.
— Подумать только, гвоздики — в марте, — сказал профессор Сайко. — За парочку этих корзин можно, я полагаю, и «Волгу» купить?
— Можно, — спокойно согласился Тенгиз. — Можно купить «Волгу». А можно положить на могилу отца.
— Вопросы будут, профессор? — ехидно поинтересовался Лавкин.
— Извините меня, Тенгиз, — виновато произнес Сайко. — Я имею глупую привычку неудачно острить.
— Я тоже люблю шутки, — сказал Тенгиз. — Только сегодня не время для шуток. И не место. Так мне кажется. Извините.
Анна и Константин сидели в узкой светелке и молчали, то ли прислушиваясь к разговорам в соседней комнате, то ли думая о своем. Потом Анна спросила:
— Сколько же ему лет?
— Кому?
— Илье Ивановичу, — пояснила Анна. — Отцу вашей жены. Вы что, забыли? Вы же только что говорили о нем.
— Да, да, — Константин вздохнул. — Позвольте, сколько же ему?.. Да, пожалуй, лет шестьдесят — шестьдесят пять. Признаться, я точно не знаю.
— Значит, его день рождения в вашей семье не отмечают, — невесело усмехнулась Анна. — Неужели так ни разу и не отмечали?
— Да как–то не получалось, — виновато сказал Константин. — Знаете, как в части? То учения, то стрельба, то еще что–нибудь.
— Еще «что–нибудь» — самый точный ответ. Я не права?
Константин подавленно молчал. Из соседней комнаты донесся голос Лавкина:
— А что у тебя в третьей корзине, Тенгиз?
— Цоликаури, Леня, — ответил голос Тенгиза. — Ровно восемнадцать бутылок цоликаури. Мы будем пить его вечером, вспоминать наших отцов и говорить хорошие тосты.
— Это правильно, Тенгиз, — помолчав, сказал Лавкин. — Ты очень хорошо сказал, летчик.
В доме Валентины Ивановны спали гости. На полу, на лавках, по двое на кроватях.
Начало светать, когда Анна проснулась. А может быть, она и не спала, а просто тихо лежала рядом с мирно посапывающей Валентиной Ивановной. Но посмотрела на светлеющее окно и осторожно выбралась из постели. Подошла к окну, отдернула занавески. Спокойно было за окном. Быстро светало.
Валентина Ивановна шевельнулась, посмотрела на стоявшую у окна Анну. Подошла, стала за спиной.
— Морозно, — тихо сказала она.
— Как тогда, — эхом отозвалась Анна. — Мне мама рассказывала. Сейчас кончится их счастье…
Резко откинулся чердачный люк. Высунулась девичья голова:
— Буди своего лейтенанта, Кима. Тяжелого полковника привезли. Он срочно требует кого–нибудь из офицеров. Буди лейтенанта, Кимка!..
В операционной лежал умирающий полковник. Худое матово–бледное лицо его уже было неподвижным, как у мертвеца.
Рядом хлопотали двое немолодых врачей в белых халатах. Мужчина и женщина. А за окном стучал молоток.
Молоденькая медсестра ввела Игоря, на ходу застегивающего портупею. Молча кивнула на полковника. Игорь подошел, склонился над ним:
— Товарищ полковник, младший лейтенант Суслин. По вашему приказанию.
— Оставьте нас с офицером, — с усилием проговорил полковник. — Скорей. У меня мало времени…
Врачи и сестричка вышли, плотно притворив за собою дверь.
— Немцы вырвались из окружения, — с трудом шептал полковник. — Механизированная группа.
