Короткий приступ возмущения отвлек его, и, только сев на седло в размороженных очках и снова двинувшись навстречу свирепому ветру, он почувствовал, что близок миг, когда перед ним неотвратимо встанет выбор: остановиться и пописать, или у него лопнет мочевой пузырь, и он умрет от инфекции, или описаться и замерзнуть до смерти. Но он продолжал ехать. По его расчетам, оставалось сто километров, он делал сорок километров в час. Два с половиной часа. Невозможно.
И все же он не останавливался. Чтобы отвлечься, он стал припоминать, когда помочился в последний раз. Точно, это было в аэропорту Лонгьира ночью, пока ждал багажа, – позавчера. Тридцать шесть часов назад. Или он забыл? Неужели он был так занят?
Сообразив наконец, что из-за холода перепутал и прибавил лишние сутки, он сразу остановился и в спешке чуть не упал с седла в снег. Он услышал, как снегоход Яна ткнулся в его машину, но не оглянулся и быстро пошел прочь. Здесь их окружал другой ландшафт. Следы снегоходов описывали плавную синусоиду в лощине между десятиметровыми стенами льда и камня. Соблюдая остатки приличий, он подошел к стене, как к писсуару, и там, согнувшись, спиной к ветру, зубами стащил с правой руки наружную перчатку. Он слышал, что Ян окликает его, но сейчас не мог разговаривать. Зубами, за каждый палец по отдельности, он стащил внутреннюю перчатку. Рука сразу онемела и сделалась неловкой. Больше двух минут ушло у него на то, чтобы расстегнуть молнию комбинезона, а потом оказалось, что ему понадобятся обе руки, чтобы расстегнуть на плечах застежки лыжных брюк, и непослушной правой рукой он стянул перчатки с левой. Очки опять запотели и подернулись изморозью. Но он не мог не восхищаться своим спокойствием, пока рылся в одежках и драгоценное тепло его тела вытекало в атмосферу, лютый ветер бил из-за спины в стену и отражался ему в лицо. Только в последние секунды, когда неуклюжая розовая рука, холодная, как у постороннего, добралась до трусов, он испугался, что не удержится. Но наконец с ликующим криком, утонувшим в буре, он направил струю на ледяную стену.
Ошибка его была в том, что он подождал лишние несколько секунд, как склонны делать люди его возраста, полагая, что может выйти еще. Ему надо было бы обернуться и послушать, что тогда крикнул Ян. Или он мог бы избежать неизбежного, если бы принял какое-нибудь другое приглашение – на Сейшелы, в Иоганнесбург, в Сан-Диего, или, как он с горечью думал потом, если бы изменение климата, резкое потепление севернее полярного круга действительно имело место, а не было вымыслом экологических активистов. Потому что, когда дело было сделано, обнаружилось, что пенис примерз к молнии комбинезона, примерз по всей своей длине, как только и может быть с плотью, прижавшейся к морозному металлу. Он потерял драгоценные секунды, потрясенно глядя на случившееся. Потом осторожно потянул и почувствовал страшную боль. А и без этого было уже больно от мороза.
Он продолжал стоять, расставив ноги, лицом к стене. Он не решался поступить, как поступил бы человек с прилипшей штукатуркой, – разом оторвать. Когда-то Биэрд прочел про американца, бродившего в горах: рука у него застряла под камнем, и он перепилил ее в локте перочинным ножом[9]. Биэрд был не таким убежденным человеком, и, в конце концов, у локтя, предплечья, кисти есть пара, в некотором роде они заменимы. Арктический ветер бился в ледяную стену и, отраженный, хлестал его дрожащее тело, а он с ужасом наблюдал, как его пенис все больше съеживается, все туже скрючивается вокруг застежки. Не только съеживается на глазах, но и становится белым. Белым не как бумага, а искрящимся, серебристым, как елочная игрушка.
Он был близок к панике, но не мог заставить себя позвать на помощь. Тем более трудно было не запаниковать, что голову стеснял шерстяной подшлемник и мотоциклетный шлем, и очки мешали видеть. Не зная, что еще сделать, Биэрд накрыл пенис согнутой ладонью – ладонью, холодной, как ледышка. Он ощущал вялость, даже сонливость – так, считается, и должно происходить с человеком из-за переохлаждения, – и мысли его замедлили ход. Ему представилось, как Джок Брейби с извиняющейся улыбкой зачитывает по телевизору некролог.
Но рационалист в Майкле Биэрде не так-то легко сдавался. Есть проблема, и надо попытаться ее решить. В похоронном темпе он полез во внутренний карман куртки. После докторской диссертации он какое-то время занимался физикой низких температур, хотя даже еще школьником Жирняга Биэрд, рохля в играх, мастак в науках, основы знал. Чистый этиловый спирт замерзает при минус ста четырнадцати градусах, это всем известно. В сорокаградусном бренди объемное содержание спирта – сорок процентов, что дает температуру замерзания… минус сорок пять и шесть десятых. Фляжка наконец была у него в руке, крышка после недолгой борьбы свинтилась, он обильно полил себя напитком и через секунду был свободен.
Когда он прятал свой незадачливый член, тот был твердым, как лед, но уже не белым. Его жгло будто раскаленными иглами, и боль мешала одеться быстрее. Через десять минут, упакованный наконец, он повернулся и, спотыкаясь, побрел к своей машине; гид дожидался его.
– Прошу прощения. С природой не поспоришь.
Ян взял его за локоть.
– Вы в плохой форме, друг. Смотрите, потеряли ботинки с шеи. Мы поедем на моем мотоцикле. Ваш заберем потом.
Ян за руку подвел его к своему снегоходу – и тут-то произошло страшное. Подняв ногу, чтобы влезть на свое место позади Яна, он почувствовал и, казалось, даже услышал раздирающую боль в паху, треск и отделение, подобное родам или откалывающемуся леднику. Он вскрикнул: Ян обернулся, чтобы успокоить его.
– Остался только час, и все. Вы доедете.
Что-то холодное и твердое отвалилось от его паха, упало в штанину кальсон и застряло над коленной чашечкой. Он потрогал себя между ног – там ничего не было. Он потрогал колено и нащупал отвратительный предмет, сантиметров пять длиной, твердый, как кость. Он не ощущался – или больше не ощущался – как часть тела. Ян завел мотор, и они помчались с сумасшедшей скоростью по ледяным ухабам, твердым, как бетон, закладывая виражи перед почти вертикальными сугробами, словно отчаянные гонщики на велодроме. Почему он не дома, не в постели? Биэрд съежился, прячась от ветра за широкой спиной Яна. Жжение в паху распространялось, его член соскользнул, лежал теперь под коленным сгибом, и мчались они в неправильном направлении – на север, к полюсу, все дальше в пустыню, в морозную мглу, когда должны были бы гнать к освещенному кабинету скорой помощи в Лонгьире. Мороз, конечно, работает на него, он сохранит орган живым. Но микрохирургия? В Лонгьире с населением полторы тысячи человек? Биэрд подумал, что его стошнит, однако взялся обеими руками за пояс Яна, приник головой к его спине и задремал… Разбудил его внезапно смолкший мотор снегохода, и он увидел над собой темный корпус вмерзшего в лед корабля, где ему предстояло прожить неделю.
Оказалось, что Биэрд единственный ученый в группе сознательных художников. Весь мир со всеми его безрассудствами, одним из которых было разогревание планеты, лежал к югу от них, а юг, казалось, был со всех сторон. Вечером в кают-компании перед ужином координатор Барри Пикетт, добродушный, морщинистый человек, в одиночку переплывший на веслах Атлантику и после этого посвятивший жизнь записи природной музыки (шелеста листьев, грохота волн), обратился к участникам семинара «Восьмидесятая параллель».
– Мы общественный вид, – начал он с биологической завитушки, которые Биэрд недолюбливал, – и без некоторых базовых правил не можем сохраниться. А здесь, в этих условиях, они важны вдвойне. Первое касается гардероба.
Правило было простое. Под рулевой рубкой была тесная, плохо освещенная раздевалка. Каждый поднявшийся на борт должен снять и повесить там верхнюю одежду. Все мокрое, заснеженное, обледенелое ни под каким видом нельзя вносить в жилые помещения. Запрещенные предметы: шлемы, очки, перчатки, ботинки, мокрые носки, комбинезоны для снегоходов. Мокрые, заснеженные, обледенелые, они должны находиться в гардеробе. Кара за нарушение – смерть. Добродушные художники засмеялись; это были разумные люди, румяные, в толстых свитерах и темных рубашках. Биэрд, забившийся в угол с пятым бокалом ливийского
