бес!
Вокруг была тишина, прерываемая только его икотой, да звуком падающих непонятно откуда репьев. Поняв, что бороться с этим бесполезно, он выскочил из зарослей и испуганный бросился в церковь. Если бы прихожане увидели его в эту минуту, они бы приняли его за лешего: весь в пыли, репьях, борода всклокочена, волосенки развеваются — ну, вылитый лешак.
Как только он скрылся в воротах храма, из лопухов высунулась донельзя довольная мордочка беса. Он засмеялся вслед убегавшему, выпрямился и, раскинув руки, упал на спину. Большие листья лопухов закачались над ним сонно и лениво. Большая серая птица вылетела откуда-то из-под церковной крыши, тяжело взмахивая крыльями, стала подниматься в небо. Сверху она видела лежащего Лиса, затихшую деревню, реку и лето от горизонта до горизонта. Она поднималась все выше и выше, потом повернула к дремучим лесам на востоке и пропала там в дрожащем сухом воздухе.
Прошло много лет. Где-то далеко, в лесной избушке, умер поп. Жестяная крыша заброшенной церкви провалилась, и внутрь полились дожди. Хорошо, что под крышей были каменные своды, и вода не пошла дальше. Но в забытый в углу котел с книгами она все же попала.
Лис вспомнил о книгах случайно. С трудом нашел он котел под остатками жести. Раскидал лежащий сверху гнилой хлам. Книги превратились в кашу. Только корешки и сохранились, темные, со стертыми надписями. Бес сел рядом с котлом.
— Что осталось от твоих книг? — у кого-то спросил он.
Никто ему не ответил. Он поглядел вокруг. Небо осталось, деревья остались, серая птица вывела птенцов. Зачем нужны книги, недоумевал он, когда есть мир? Бес предлагал человеку весь мир, а тот зачем-то прятал книги.
Серый грустный дождь, мелкий, как туман, повис в воздухе. Мир словно погрузился под воду. Движения людей и зверей стали плавными, как у осторожных рыб. Дышать стали чуть чаще, не хватало воздуха. На грудь давила приближающаяся осень. Последние летние дни уходили туманами в лощинах, стынущими озерами, полными закромами и грустью. Мир уходил под воду все глубже и глубже.
Отчаянно скрипя несмазанными колесами, в Яблоневое въехала телега с запряженной в нее вислозадой тряской лошаденкой. В телеге сидел возница — маленький сморщенный мужичонка, съежившийся от страха. Время от времени он, стараясь остаться незамеченным, поглядывал назад, на своих пассажиров. Пассажиров возница не интересовал. Их было трое, и самым страшным из них выглядел человек, одетый, несмотря на жару, в черную кожаную куртку. На его боку, как символ страха и власти, висела деревянная кобура, покрытая многочисленными выщерблинами. Остальные два по виду были простыми рабочими, каких много в городах. Они смирно курили, держа самокрутки большими почерневшими от металла и масла руками.
Подъехав к церкви, они вызвали попа и предъявили ему какой-то документ. Священник, хоть и ожидавший их приезда со дня на день, как-то сразу сник, бессильно опустил руки и встал в сторону. Он тоскливо поглядел на церковный крест, словно вопрошая, за что ему такое несчастье.
Прослышав о приезде городских, к церкви потянулся народ. Один из чужаков тем временем забрался на купол и принялся сковыривать крест. Промаявшись с час, он сбросил его вниз. Тот, кувыркаясь в воздухе, упал в траву у церковных стен. Народ испуганно ахнул и закрестился.
Когда пришел черед колокола, человек в черной куртке обратился к народу:
— Товарищи крестьяне! Сознательные есть? Надо помочь. Мы сами не справимся.
Сознательными оказались Колька Росток и еще трое человек из молодежи. К Ростку подбежал поп:
— Коля, да ты что?
Колька взял длинный кнут, что случайно был у него с собой, и крепко привязал им попа к колонне храма, чтоб под ногами не путался. Привязал не крепко, но священника вдруг разом покинули все силы и он даже не пытался выпутаться. Так стоял и глядел беспомощный на толпу крестьян перед ним, которые, заслоняясь от солнца руками, наблюдали, гудя, как пчелы, за происходящим наверху.
На колокольне поставили наклонные доски, подрезали сыромятные ремни, которыми колокол был привязан к балкам, и он, соскользнув по ним, большой черной птицей грохнулся оземь, разбился на куски. Колька спустился с колокольни, отвязал плачущего попа, хлопнул его по плечу и отправился домой. Селяне, дождавшись, когда уедут городские, разобрали кусочки колокола, что были поменьше. Потом, повздыхав, отправились по домам.
Колодец стоял далеко за деревней. Раньше здесь, наверное, был дом, но сейчас от него и следов не осталось. Все затянулось высокой полевой травой. Даже дикая крапива и репей, которые так любят развалины, ушли отсюда бесследно. И на этом месте встала высокая, шелковистая трава, которая так и ходила под ветром дорогой тканью. Когда она нагибалась, то открывала ворот колодца с намотанной на него цепью и деревянным ведром на ручке. В ведре было полно травяной шелухи — семян, лепестков, пыльцы и прочей сухой немощи. Сруб колодца был приземистый, старенький, из искривленных дубовых бревнышек, побелевших и потрескавшихся от времени.
Из колодца не пахло ни сыростью, ни холодом. В жаркие летние полдни воздух в нем прогревался и даже как бы настаивался на запахах полыни, земляники, чобра и тепла. Он стоял там как дорогое вино в бутылке, и каждый вечер его выпивали ранние звезды и темнеющее небо. Ночь уходила пьяная, и рассвет наполнял колодец прохладным, чуть голубоватым запахом росы, от которого мурашки пробегают от затылка до самых пяток.
Когда Лис узнал про него, он полюбил спускаться внутрь по всему стволу до самой воды, тускло блестевшей глубоко внизу. На поверхности всегда плавали какие-то пушинки, травки, упавшие насекомые и прочий мусор. Все это Лис собирал ладонью, потом гляделся в чистую воду на свое темное отражение, корчил рожи и сам смеялся над ними. Иногда начинал кричать на разные голоса в небо. Звук из неприметного колодца выходил такой странный, что случайные прохожие убегали со всех ног, оглядываясь и крестясь. Если бы в колодце можно было жить, Лис жил бы там. Там ему было удобно и спокойно. В квадрате неба плыли облака, ясные и невесомые. Они, вечные путешественники, всю жизнь куда-то плывут, высокие и неощутимые. Так же, как Лис.
Пьяный поп сидел за столом, по лицу его медленно и осторожно текли слезы. Он смахивал их, будто стеснялся, смотрел на свечку и рисовал линии от лужицы разлитой водки. Лис вошел сквозь дверь и остановился на пороге, оглядываясь. Потом, словно не замечая никого, прошелся по комнате, мурлыча себе что-то под нос. Человек молчал и с удивлением смотрел на гостя. Лис прохаживался, оглядывая стены, потом подошел к столу, уселся, положил голову на сложенные руки и искоса посмотрел на попа. Лукаво спросил:
— Что ж ты, братец, не крестишься, а?
Тот медленно перекрестился.
— Что, опять не помогает?
Поп перекрестился еще раз.
Они посидели, глядя друг на друга, потом Лис сказал:
— Ну что, моя теперь церковь?
— Как, твоя?
Лис нетерпеливо покачался на стуле.
— Я жить там буду.
— В церкви нельзя жить, это храм божий, — сказал и снова заплакал.
— Ну что ты прямо как маленький. Она ж еще красивее станет, на крыше деревца прорастут — березы, клены, осинки. В них птицы гнезда совьют, петь по утрам будут. Вокруг трава, цветы. А?
Но поп от этих утешений еще сильнее заплакал.
— А человеку-то, человеку куда пойти? Где ему утешение искать?
