времени я приставал к ней с этой просьбой… Но даже и уступив, она собирается нарочито медленно, оттягивая, елико возможно, наш поход: бродит из комнаты в комнату, перекладывает вещи с места на место.
Сгорая от нетерпения, я увязываюсь за ней в погреб и обнаруживаю там полку, заставленную множеством банок. На одних приклеены этикетки «Слезы 1850–1857», другие наполнены «Вином из садовых яблок».
— А чьи это слезы? — спрашиваю я Мадлен.
— Мои, чьи же еще. Стоит мне заплакать, как я собираю слезы в склянку и храню в этом погребе, чтобы делать из них коктейли.
— Как же тебе удалось столько наплакать?
— Когда я была молодая, один эмбрион сбился с дороги, которая вела ко мне в живот, и застрял на входе в трубу. Это вызвало внутреннее кровотечение, и с того дня я не могу иметь детей. И хотя я счастлива, что помогаю рожать другим женщинам, я пролила много слез… Правда с тех пор, как ты живешь со мной, мне полегчало…
Я ругаю себя за то, что задал ей этот вопрос.
— Однажды я рыдала целый день напролет и вдруг заметила, что глотать слезы очень даже приятно и утешительно, особенно если они смешаны с капелькой яблочного вина. Только не следует пить их в спокойном состоянии, иначе потом уже не сможешь радоваться, не глотнув этого зелья, и образуется порочный круг: плачешь и плачешь без конца, лишь бы глотать свои слезы.
— Ты всю жизнь чинишь людей, а сама топишь горе в вине из собственных слез, почему так получилось?
— Не бери в голову, забудь все это, ведь сегодня мы должны спуститься в город. Нам есть что отпраздновать — день твоего рождения, верно? — сказала она с со своей всегдашней улыбкой, в которой сквозила непонятная грусть.
История со слезами Мадлен настолько взволновала меня, что даже слегка пригасила лихорадочное ожидание спуска с холма. Однако едва я увидел Эдинбург, как мои мечты снова затмили все остальное.
Я ощущаю себя эдаким Христофором Колумбом, открывшим Америку! Путаный лабиринт городских улочек притягивает меня, как магнит. Дома клонятся друг к другу, сужая небесный проем между крышами. Я бегу вперед! Мне чудится, что простое дуновение способно обрушить этот город, словно кирпичное домино. Я бегу вперед! Деревья остались позади, на верхушке холма, зато здесь отовсюду вырастают люди, а женщины — так прямо целыми яркими букетами в шляпах-маках, в платьях-маках! Они глядят с балконов и из окон, их процессии тянутся до самого рынка, пестреющего на площади Святого Солсбери.
Я пробираюсь вперед сквозь толпу; по булыжной мостовой звонко цокают копыта лошадей, людские голоса смешиваются в неразличимый гомон, и все это приводит меня в восторг. А тут еще и часы на высоченной башне начинают отбивать звонкие удары. Вот так сердце — раз в десять больше моего!
— Это мой отец там, наверху?
— Нет-нет, это не твой отец… Это башенные часы, они бьют всегда в одно и то же время, — отвечает запыхавшаяся Мадлен.
Мы проходим через площадь. И вдруг за углом раздается музыка, вкрадчивая, меланхоличная; она долетает до нас отдельными всплесками, ласкающими слух. Эта мелодия переворачивает мне душу; кажется, будто внутри, в каждой жилке моего тела, одновременно идет дождь и сияет солнце.
— Это шарманка. Правда, чудесно играет? — говорит Мадлен. — Она устроена примерно так же, как твое сердце, наверное, потому-то она тебе и нравится. Даром что механика, а умеет выражать человеческие чувства.
Я думал, что слышу самые пленительные звуки в своей жизни, однако впереди меня ждал еще более диковинный сюрприз. Девочка крошечного роста, нарядная, точно деревце в цвету, выходит вперед, становится перед шарманкой и начинает петь. Ее голосок похож на соловьиные трели, только со словами.
Ее руки вздымаются, словно ветви; черные кудри, обрамляющие лицо, подобны клубам дыма при пожаре. Изящно вылепленный носик так мал, что я не могу понять, как она им дышит, — наверное, он служит ей просто украшением. Девочка танцует — легко и грациозно, как птица, порхая на своих тонюсеньких высоких каблучках, этаких женских ходулях. Глаза у нее огромные, в них нетрудно заглянуть и понять, что они выражают. А выражают они непреклонную решимость. У этой миниатюрной танцовщицы гордая посадка головы, отличающая всех исполнительниц фламенко. Ее грудки похожи на две маленькие меренги, такие сладкие и аппетитные, что упустить случай полакомиться ими мог бы только круглый дурак.
Меня бросает в жар. Площадка, где стоит маленькая певица, внушает мне страх, но я умираю от желания подойти к ней. От запахов сахарной ваты и пыли у меня першит в горле, я понятия не имею, как устроено это розовое чудо, но во что бы то ни стало должен быть рядом.
И вдруг меня осеняет: я начинаю петь в ответ, как делают в музыкальных комедиях. Докторша глядит на меня с тем же строгим выражением, с каким обычно говорит: а ну-ка, держи руки подальше от газовой плиты!
Верно ли я понимаю слово «конфетти»? Взгляд Мадлен мечет гневные молнии.
