Георгию Иванову
Поедем в Царское Село![3]Там улыбаются мещанки,Когда уланы после пьянкиСадятся в крепкое седло...Поедем в Царское Село!Казармы, парки и дворцы,А на деревьях – клочья ваты,И грянут «здравия» раскатыНа крик – «здорово, молодцы!»Казармы, парки и дворцы...Одноэтажные дома,Где однодумы-генералыСвой коротают век усталый,Читая «Ниву» и Дюма...Особняки – а не дома! Свист паровоза... Едет князь.В стеклянном павильоне свита!..И, саблю волоча сердито,Выходит офицер, кичась,-Не сомневаюсь – это князь...И возвращается домой -Конечно, в царство этикета - Внушая тайный страх, каретаС мощами фрейлины седой,Что возвращается домой... 1912, 1927(?)
Целый день сырой осенний воздухЯ вдыхал в смятеньи и тоске.Я хочу поужинать, и звездыЗолотые в темном кошельке! И, дрожа от желтого тумана,Я спустился в маленький подвал.Я нигде такого ресторанаИ такого сброда не видал!Мелкие чиновники, японцы,Теоретики чужой казны...За прилавком щупает червонцыЧеловек,– и все они пьяны.– Будьте так любезны, разменяйте,-Убедительно его прошу,-Только мне бумажек не давайте -Трехрублевок я не выношу! Что мне делать с пьяною оравой?Как попал сюда я, Боже мой? Если я на то имею право,-Разменяйте мне мой золотой! 1912
Я на прогулке похороны встретилБлиз протестантской кирки, в воскресенье.Рассеянный прохожий, я заметилТех прихожан суровое волненье.Чужая речь не достигала слуха,И только упряжь тонкая сияла,Да мостовая праздничная глухоЛенивые подковы отражала.А в эластичном сумраке кареты,Куда печаль забилась, лицемерка,Без слов, без слез, скупая на приветы,Осенних роз мелькнула бутоньерка.Тянулись иностранцы лентой черной,И шли пешком заплаканные дамы,Румянец под вуалью, и упорноНад ними кучер правил вдаль, упрямый.Кто б ни был ты, покойный лютеранин,-Тебя легко и просто хоронили.Был взор слезой приличной затуманен,И сдержанно колокола звонили.И думал я: витийствовать не надо.Мы не пророки, даже не предтечи,Не любим рая, не боимся ада,И в полдень матовый горим, как свечи. 1912
Айя-София – здесь остановитьсяСудил Господь народам и царям! Ведь купол твой, по слову очевидца,Как на цепи, подвешен к небесам.И всем векам – пример Юстиниана,Когда похитить для чужих боговПозволила Эфесская ДианаСто семь зеленых мраморных столбов.Но что же думал твой строитель щедрый,Когда, душой и помыслом высок,Расположил апсиды и экседры,Им указав на запад и восток? Прекрасен храм, купающийся в мире,И сорок окон – света торжество;На парусах, под куполом, четыреАрхангела прекраснее всего.И мудрое сферическое зданьеНароды и века переживет,И серафимов гулкое рыданьеНе покоробит темных позолот. 1912
Где римский судия судил чужой народ -Стоит базилика, и – радостный и первый -Как некогда Адам, распластывая нервы,Играет мышцами крестовый легкий свод.Но выдает себя снаружи тайный план,Здесь позаботилась подпружных арок сила,Чтоб масса грузная стены не сокрушила,И свода дерзкого бездействует таран.Стихийный лабиринт, непостижимый лес,Души готической рассудочная пропасть,Египетская мощь и христианства робость,С тростинкой рядом – дуб, и всюду царь – отвес.Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,Я изучал твои чудовищные ребра,-Тем чаще думал я: из тяжести недобройИ я когда-нибудь прекрасное создам... 1912
Мы напряженного молчанья не выносим -Несовершенство душ обидно, наконец!И в замешательстве уж объявился чтец,И радостно его приветствовали: просим! Я так и знал, кто здесь присутствовал незримо:Кошмарный человек читает «Улялюм».Значенье – суета, и слово только шум,Когда фонетика – служанка серафима.О доме Эшеров Эдгара пела арфа.Безумный воду пил, очнулся и умолк.Я был на улице. Свистел осенний шелк...И горло греет шелк щекочущего шарфа... 1912 (1913?), 2 января 1937
Уже светло, поет сиренаВ седьмом часу утра.Старик, похожий на Верлэна,Теперь твоя пора!В глазах лукавый или детскийЗеленый огонек;На шею нацепил турецкийУзорчатый платок.Он богохульствует, бормочетНесвязные слова;Он исповедываться хочет -Но согрешить сперва.Разочарованный рабочийИль огорченный мот -А глаз, подбитый в недрах ночи,Как радуга цветет.А дома – руганью крылатой,От ярости бледна,Встречает пьяного СократаСуровая жена![4] 1913, 1937
Н. Гумилеву
Над желтизной правительственных зданийКружилась долго мутная метель,И правовед опять садится в сани,Широким жестом запахнув шинель.Зимуют пароходы. На припекеЗажглось каюты толстое стекло.Чудовищна, как броненосец в доке,-Россия отдыхает тяжело.А над Невой – посольства полумира,Адмиралтейство, солнце, тишина!И государства жесткая порфира,Как власяница грубая,
