— Что касается форта, то у меня есть идея, — наконец продолжил главком. — Я пришлю вам подкрепление.
— Сколько?
— Триста человек.
— Вы смеетесь надо мной? — всегда спокойный Брусилов на этот раз с трудом сдерживал раздражение. — Что могут сделать с фортом триста человек? Там гарнизон не меньше тысячи.
— По последним данным — семьсот, — поправил главком.
— И что с того? Это не меняет сути. Их придется обстреливать тяжелой артиллерией не менее нескольких часов, да и боюсь, что если мы сровняем их с землей, то форт все равно будет сопротивляться. Там превосходная система подземных коммуникаций. Мне нужна дивизия. Свежая. — Последнее слово он сказал медленно, почти по буквам. — А вы говорите триста человек.
— Вы слышали о штурмовиках?
— Да, — немного помолчав, сказал Брусилов.
— Я пришлю вам штурмовиков. Триста лучших под командованием майора Мазурова.
— Триста? Символическая цифра. Они будут прикрывать отход моих армий, когда германцы перебросят против меня свои части из Франции, а австро-венгры — из Италии? Поверьте, с их-то транспортной системой это случится в течение считаных дней, а наши доблестные союзнички только рады будут, что натиск на их позиции ослаб, но ничего предпринимать не станут. Так и продолжат сидеть в своих норах, как кроты, и ждать, пока же мы не свернем германцам с австро-венграми головы. Вот когда это случится, тогда они, конечно, о себе напомнят, вылезут на свет божий и двинутся к Берлину, благо на пути у них уже никого почти не останется.
— Вы несправедливы к нашим союзникам, хотя… — главком помолчал, — доля правды в ваших высказываниях есть. Думаю, что даже изрядная доля. Что касается штурмовиков, то защищаться, как спартанцы, они не будут. Напротив, они будут нападать. Они попробуют взять этот форт.
— Это утопия, — констатировал Брусилов.
— Возможно. Вся эта война — утопия.
Пресса все последние дни восторженно писала об успешных налетах на Вену, Будапешт и Берлин, так что за этими сообщениями чуть померкли и отошли на второй план успехи армий Юго-Западного фронта, которые глубоко вторглись в пределы Австро-Венгерской империи. Им стали уделять меньше времени, хотя налеты имели лишь моральное значение и никакой практической пользы принести не могли, за исключением того, что газеты Центральных держав стали обвинять русских в варварстве, печатая фотографии разрушенных улиц и сообщая о жертвах среди мирного населения.
Больше всего досталось Будапешту. В этом ничего странного не было, поскольку он ближе всего находился к русским позициям и бомбила его самая многочисленная эскадра.
Аэропланы поднимались вверх по Дунаю, последовательно разрушая мосты. Перед пилотами они были как на ладони. Центральный пролет Цепного моста обвалился от первого же попадания, а когда волна аэропланов миновала его, то вместо великолепного моста, которым так гордились горожане, остались только каменные быки, натыкаясь на которые пенилась вода, да медные, уже позеленевшие львы, сидящие на постаментах по краям моста. Аэропланы ушли вправо, зависая над Будой и превращая возвышавшийся над берегом Александровский дворец, где находилась резиденция канцлера, в руины. Одна из бомб попала в парламент, и это красивейшее, построенное десяток лет назад здание запылало, купол обвалился, взрывом выбило витражи, огонь стал пожирать дорогую деревянную резьбу стен…
Главком снабдил Брусилова целой кипой германских и австро-венгерских газет. Генерал просматривал их, когда ехал в машине, но никакого удовольствия от чтения не получал. Практически во всех газетах был плакат с косматым медведем в косоворотке. Морда его исказилась в отвратительном оскале, обнажая длинные окровавленные клыки, а из рваных лаптей высовывались кривые желтые когти. Медведь стоял возле небольшого домика, в котором спряталась миловидная девушка, а к ее ногам приникли двое испуганных детей.
«Он уже стучится к тебе в дверь».
— Вот как нас изображают, — грустил Брусилов, — сами-то что у нас творили?
Газеты призывали любыми средствами остановить русских варваров, и следовало ожидать, что после этого сопротивление противника усилится, а война станет еще более жестокой. Хотя куда уж дальше. Ведь, по слухам, даже германские санитарки, задачей которых было спасать раненых независимо от их принадлежности к тому или иному стану, русских уже не щадили, не то что с поля боя не вытаскивали, а даже добивали их.
Русские же, которых германцы считали азиатской ордой, которая идет, чтобы уничтожить западную цивилизацию, вели себя по-рыцарски, мирных обывателей не трогали, хотя еще в Восточной Пруссии столкнулись с тем, что в любой деревне были установлены в подвалах телефоны, по которым такие милые на вид старушки сообщали о точной численности русских, да еще об их принадлежности к тому или иному подразделению, точно на пенсию они ушли, закончив военное училище.
Когда же пришлось отступить, то вслед с чердаков домов обывателей неслась пулеметная стрельба в спины. Но не озлобились. В отличие от своих противников, с захваченных городов никаких контрибуций не требовали, за провиант расплачивались золотыми рублями, исторические памятники, даже если там окопался кто-то из врагов, старались взять, не разрушая их.
Так кого же варварами после всего этого считать?
Главком с восторгом поведал Брусилову о том, как Николай Второй нагнал страху на фабрикантов, собрав их в Царском Селе. Подробности этого совещания в прессу не просочились. По долгу службы главком там присутствовал.
Говорил царь жестко, обвиняя фабрикантов в том, что они хотят нажиться на военных заказах, а это, мягко говоря, непатриотично, и впредь с теми, кто по госзаказу будет поставлять некачественное вооружение, начнут обходиться очень строго, приравнивая к изменникам Родины. Поводом послужило то, что один из уральских заводов прислал на фронт мортиры с дефектом, стволы трех орудий после десятка выстрелов разорвало, и поубивало и покалечило все расчеты.
— В это время, когда война вступает в решающую стадию, вы устраиваете настоящую диверсию. — Лицо Николая Второго было каменным, злым. — Знаете, как поступают в таких случаях?
Хозяин завода побледнел, с замиранием сердца думая о том, что ему фактически предложили, чтобы сохранить честное слово, покончить жизнь самоубийством.
— Что молчите? — продолжал распекать провинившегося император. — С саботажниками поступают жестко.
Хозяин завода клялся в невиновности, обещал бесплатно поставить взамен некачественных мортир новые.
— Мортиры-то вы мне поставите, но как быть с двумя десятками убитых и покалеченных? Вы что, их воскресить можете?
Фабрикант все больше бледнел, готовый уже упасть в обморок, боясь и царя, и других собравшихся, потому что из-за него гнев государя пал и на них, а этого ему могут никогда не простить.
— Я готов добровольцем на фронт, — обливаясь потом, пролепетал фабрикант.
Он, человек уже в годах, гораздо старше царя, который годился ему в сыновья, стоял перед ним навытяжку, как провинившийся школьник, и от стыда не знал, куда ему деть свои глаза.
— От вас там толку не будет. Вред один.
— Я готов платить пожизненную пенсию всем семьям погибших и покалеченных.
— Вам пришлют списки, — после небольшого молчания сказал царь. — Когда будут новые мортиры?
— Уже отгружены.
Царь кивнул, но так и не разрешил фабриканту присесть, и тот был вынужден все оставшееся время стоять, радуясь тому, что так легко отделался.
После окончания совещания фабриканты выступили с инициативой «Все для фронта, все для победы», договорившись, что никакой прибыли из госзаказа извлекать не будут и постараются поставлять вооружение даже ниже себестоимости. Впрочем, некоторые из них давно уже так и делали.
— Как он их, а, Алексей Алексеевич? — восторженно рассказывал главком подробности той