Бой снова передо мной.
— Мой разговор? — спрашиваю я.
— Никто не отвечает. Нет, не занято — не отвечают…
— Ну, ладно… — бормочу я в полузабытьи. Потом даю ему чаевые.
— Спасибо, — смущенно шепчет он и исчезает.
Редко бывает так, чтобы дома никого не было. Начало десятого. Возможно, телефон занимала не Неле, а Изабелла, моя бравая, старая помощница по хозяйству. А теперь она отправилась за покупками, в то время как Неле еще спит и не подходит к телефону…
Так оно и есть. Или?.. Я не могу этого объяснить ничем другим.
Война… До сих пор хлеб кажется мне чем-то невероятным… И уж совершенно по-детски я завидовала своим одноклассницам, чьи старшие братья, погибнув за нацию, фюрера и фатерланд, навсегда остались на дне Айзине-Канала. Этих одноклассниц чествовали как сестер героев.
Я верила, что эта война ведется за правое дело, что фюрер всегда прав, что злых врагов, как бы они ни старались, ждет поражение, и что все будет хорошо. Само собой разумеется, что во имя великой цели жертвы неизбежны.
И тогда же я решила в знак верности высоким идеалам остричь косу, которая была до семнадцати лет предметом моей гордости. И мой безрассудный поступок не прошел незамеченным…
После непродолжительной, по острой борьбы с отцом и тетей Юлией я отнесла старую меховую шубу покойной матери в партайбюро — в качестве теплой вещи для посылки на восточный фронт мерзнущим там солдатам. Мой отец, правда, вскоре сообщил, что видел в мамином пальто на ярмарочной площади ту самую даму, которая собирала вещи для посылки на фронт.
«Мамина шуба сидела на ней отвратительно, должен заметить», — сказал он и рассмеялся горько и смущенно…
Снаружи во двор пробивалось весеннее солнце — будет хороший день. У меня еще добрый час времени до отъезда в аэропорт. Можно будет где-нибудь поблизости от отеля купить подарок Неле — пряжку, ремешок для ручных часов, брошку, — там видно будет.
Около двенадцати я прибуду в Мюнхен. До обеда я не появлюсь в салоне. Ничего, обойдутся. Но в половине четвертого — сегодня? Да, сегодня, — в половине четвертого хотела подойти фрау Крайдель с двумя дочерьми: познакомиться с новой коллекцией. Я должна быть на месте. Они хотят, чтобы их обязательно обслуживала сама хозяйка. Трудные клиенты… Ну, ладно…
Ваша ветчина, мои милые, превосходна! Я должна оберкельнеру… Он разговаривает с молодым человеком в реглане и поглядывает поверх столов на меня… Потом пробирается между столиков. Молодой человек исчез.
— Извините, уважаемая фрау, — говорит тихо оберкельнер, — ваш номер тридцать девятый?
— Да. Что-нибудь не в порядке?
Он мнется. Подыскивает нужные слова.
— Не были бы вы так добры проследовать за мной в комнату дирекции. Прошу вас.
Корнелия!.. Неужели она узнала, что у меня письмо от Курта, адресованное ей? Не натворила ли она глупостей дома? Может быть, поэтому телефонный разговор и не состоялся?
— Что случилось? — спрашиваю я, мгновенно встав из-за столика.
Я говорю слишком громко, почти кричу. На меня обращают внимание.
Господин за соседним столиком опустил свою газету.
— Я не знаю… — с трудом выговаривает оберкельнер. По нему видно, что он врет. Моя сумка. Шаль. Серая перчатка. Куда-то делась вторая!
Обидно. Были хорошие перчатки.
Кельнер идет рядом, но на меня не смотрит.
— Прошу, уважаемая фрау, — говорит он и указывает на небольшую дверь справа от меня.
«Дирекция» — золотые буквы на темном фоне. Помещение — такое же, как и другие помещения подобного рода; в удобных глубоких креслах сидят несколько человек и мирно беседуют. Возле колонны — чемодан.
Портье, дежурный администратор и бой в зеленой ливрее пристально глядят на меня, пока я подхожу к двери. Бой, видимо, не замечает, что застыл с полураскрытым ртом, в странной позе.
Я пробую улыбнуться и киваю портье. Он опускает голову, как будто в общении со мной есть что-то запретное. Ни уважения, ни сочувствия я не замечаю и во взглядах двух других участников немой сцены, до сих пор относившихся ко мне даже с некоторым подобострастием. Забавно.
Взяла ли я со стола ключ от моего номера? Оберкельнер держит его в руках и хлопает пластмассовыми бирками, как кастаньетами.
Что же все-таки — о, господи! — случилось? Может быть, я оплатила счет фальшивой купюрой?..
У Альберта такое уже раз было. Я мысленно вижу его милое, учтивое выражение лица, слышу, как он об этом рассказывает. В Дюссельдорфе, да, кажется, там с ним это произошло. В каком-то шикарном, респектабельном отеле. И его тоже потащили в дирекцию.
Но откуда у меня возьмутся фальшивые деньги?.. Разве что, когда я меняла банкноту вчера вечером, оплачивая коньяк. В том малопривлекательном баре возле Эльбы, где я сидела с Кордесом, который теперь по какой-то непонятной причине пишется как Куртес…
Ему непременно надо было что-то получать от жизни, ничего не давая взамен, моему объявленному мертвым, пропавшему без вести супругу — чужому человеку, с которым я состояла в браке… А был ли он моим мужем? Значит, мой брак с Альбертом был недействителен… Курт принес с собой целую кучу банкнот и выкладывал их из карманов обеими руками… Какие у него грубые, противные руки… Когда я была в него влюблена, я этого не замечала.
Комната дирекции оказалась неожиданно большой; она была обставлена громоздкой мебелью. Возле стен стояли книжные шкафы, мрачные и неуклюжие, напоминающие бегемотов.
Оба высоких окна снабжены матовыми цветными стеклами, — наверное, они закрывали какой-нибудь двор отвратительного вида. В комнате — то особое освещение, которое и должно было быть в аристократическом кабинете, по моим давнишним представлениям. Да, пожалуй именно таким виделось мне фешенебельное бюро, когда я была совсем юной… Поэтому я не была удивлена, когда увидела, что и господин, который поднялся с места и подошел ко мне, выглядел, как коммерсант времен Великой ганзы — высокий, худой, белобрысый, с бородой, подстриженной по-английски, бакенбардами-«котлетами», с галстуком, заколотым булавкой со скромным жемчугом. Не хватало только стоячего воротничка, подпирающего щеки.
— Фон Шляйден, — представился он с легким поклоном.
— Очень приятно, — сказала я. На самом деле все это было мне очень неприятно.
Из-за стола поднялись еще двое. Один — молодой человек в реглане, который перед этим беседовал в ресторане с оберкельнером. Около него другой, немного постарше, в очках без оправы. Он, прищурившись, тщательно меня разглядывал, затем спросил:
— Фрау Этьен?
— Да… — сказала я, глядя на него.
Директор потупил взор, так же как оберкельнер и портье.
Человек в реглане опустил руку в карман.
Очкарик собрался с духом и подступил ко мне:
— Криминальная полиция. Я должен вас задержать по подозрению в убийстве Курта Куртеса.
Я молча уставилась на него. Этого не может быть… Это глупая шутка… И — проклятье! — скверная шутка.
— Вы поняли, фрау Этьен?
— Нет. Нет. Нет. Что вы имеете в виду?.. — Почему-то я охрипла. — Убит? Курт? Нет! Этого не может быть!..
Я зажмурилась и снова открыла глаза, и еще, и еще раз… Я хочу проснуться. Я пробую рассмеяться,
