Есаулов сад

захлестывает нездоровая, неискренняя левизна, левизна с натугой до неприличия.

В районной газете это оказывается сплошным панегириком, работать невмоготу.

28 ноября.

43. Маяковского свергнут. В антологиях он останется как казус. «Кира Георгиевна» – это мой рассказ «Яблоко на троих», только писатель калибром побольше и профессиональнее. Эх, как бы оторваться от текучки и пописать.

Снова простыл Андрюша, по утрам в комнате зверский холод.

11 декабря.

44. Но ведь надо уметь писать и о крупицах хорошего, о крупицах непотерянного добра, и греть землю собственным теплом. Посему ныть бы кончить.

Часть III «Сон. Родина. Три колодца»… (из Записок садовника)

Последние годы, отовсюду изгнанный, я жил в Ботаническом саду Иркутского университета, в уютном домике, работал садовником летом, а зимой в котельной, обогревая теплицы с экзотическими растениями…

«Записки садовника» несут печать того времени, прошла эпоха, надвинулось ясновидение старости. Но и в «Записках садовника»… впрочем, пусть читатель сам сделает выводы об избранных страничках.

Автор.

24 октября 1980 года.

Мой урожай в этом году:

Картофель – 13 кулей

Свеклы – 16 кг

Моркови – 10 кг

Редьки – 5 кг

Луку – 15 кг

Огурцов – 32 кг (засолил)

Помидор – 40 кг (засолил)

Капусты – 40 кг (не засолил)

Варенье: грушевое – 3 кг, голубичное – 10 кг, малиновое – 4 кг, смородиновое – 1, 5 кг, брусника в сахаре – 14 кг.

Мед с садовой пасеки (пасечник, слава Богу, продал дешево) – 7 кг, Грибы (грузди) – 6 кг. Заправка суповая – 2 кг.

Вино поставлено – смородиновое 40 литров, грушевое 20 литров.

Перезимуем…

25 октября 80 г. Перечтение Владимира Соловьева, «Три силы» – крохотный трактат. Дима[6] прав – новейшие патриоты едва ли одолели всего Соловьева. Зато этот маленький трактат, эту речь заучили, надо полагать, наизусть: в ней обоснование величия и мощи славянства – в пику мусульманскому миру, где личность растоптана, и в пику миру западноевропейскому, где душа растлилась от сознания вседозволенности и пустоты, именуемой свободой лица…

26 октября 80 г. С ребятами Ирой, Сергеем и Мариной на «Сталкере» Андрея Тарковского. Тяжелое ощущение безысходности, усугубляемое выморочной философией автора…

27 октября 80 г. Коснутся пальцы лепестка, и хлынет в сердце без подсказки веселый оборотень сказки, вернувшейся из далека… – Володя Гусенков пришел со стихами, посвященными мне.

И еще – «Брожу в саду, где яблони мои ждут вьюгу и упрямо дозревают. Их нежные туманы накрывают, которым снится май и соловьи. Оранжевая осень на дворе. Душа моя печальна и невинна. Ей будет сниться дико и полынно задумчивая память о добре», – кудревато, но все равно хорошо. – «На грусть мою безмолвные падут холодные, ласкающие снеги. Захочется любви и чистой неги, но годы ничего не отдадут»…

Два бича, донельзя грязные и оборванные, испитыми голосами требовали в булочной свежего хлеба…

30 октября 80 г. Вчера в городской поликлинике на приеме у участкового врача (мой участковый отсутствует, он – она – на планерке). Отсылают к кардиологу. Кардиолог требует карточку, я возвращаюсь за карточкой, за т. н. Личным делом, и врачиха, замещающая участковую, завертывает мое Личное дело в лист бумаги, со словами «не разворачивайте» отдает мне. С 5 этажа спускаюсь на 2-й, нахожу вестибюль, у окна развертываю «Дело» и нахожу то, о чем догадывался ранее, ибо атака на меня шла через райполиклинику в том, заданном И. Васильевым и К[7], направлении, которое должно отразиться в медицинских документах. Запись от 2 апреля 1978 года: «Больной находится на дому один. Создается впечатление о психической неполноценности. Вопросы задает не по существу». И это все, подпись неразборчива, почерк на предыдущий и последующий не похож… Я стою у окна, смотрю на осенний пейзаж – голые тополя, сыро. Иду к кардиологу и отдаюсь ему в руки, т. к. нынешняя ночь оказалась тяжелой, я вытаскивал себя кардиомином, горчичниками, корвалолом…

20 ноября 80 г. Чтение записных книжек Достоевского. А я знал, что Федор Достоевский выше славянофильства: «Славянофилы нечто торжествующее, нечто вечно славящееся, а из-под этого проглядывает нечто ограниченное» (зап. Кн. 1863-64 гг., стр. 186).

24 ноября 80 г… У левака и любовь перманентная. А не вечная, скажем старомодно.

Рейгана привели к власти мы.

Можно не пить вино, да – а пить кровь ближних, и выглядит благопристойно…

7 декабря 80 г. В канун нового года Дмитрий Гаврилович рассказал, как в прошлую новогоднюю ночь ученые иркутского Академгородка, собравшись на совместное празднование, что-то не поделили и передрались. Но доктора и кандидаты драться порусски не умеют, поэтому милиция растаскивала ученых за волосы, измазанные тортами. Дрались тортами господа…

15 декабря 80 г. Когда он умрет, опубликуют некролог – некролог не существовавшему герою. А мы говорим, что мифы изжиты. Мифы венчают знание, может быть Рерих и прав. А незнания венчают мифы.

Борис Леонтьев[8] – о Вампилове. Вампилова позвал на банкет, после защиты т. н. философской диссертации, Борис Кислов. Вампилов пришел и, когда надо было произнести тост, сказал, но не на весь стол: «Вся твоя диссертация против меня написана, а ты меня на банкет зовешь. Так выпьем же за то, чтобы вино рекой текло и далее на этих банкетах». Борис Кислов написал диссертацию о принципах партийности в литературе.

Снегопады, закрывшие мой хутор в саду метровым слоем.

Опять Достоевский: «Протест личности. Он будет всегда, а вы это пропустили» (записи 1872-75 гг., стр. 295) – о социалистах. Да, но протест может быть направлен и в лучшую сторону, то есть позитивный протест. Что делать с этими протестантами? «Души прекрасные порывы» отменяются всеобщим нормированием. Между прочим, этого Достоевский издалека увидеть не мог. Это мы, уверовав в социализм, открыли и ужаснулись: лучше лучшего делать не позволено, а только в пределах нормы…

16 декабря 80 г. Истина впереди любви к Отечеству? Стало быть истина впереди разлива рек, подобных морям? Абсурд, Петр Яковлевич [9]. Но любовь к родным рекам не есть любовь к государству, а – любовь к своему окаянному народу. А уважение к государству – опосредованное.

Счастье для него было в движении. Внутри давным-давно застопоренный, он жаждал движения внешнего и потому бежал по России, и бег его был возвышенным – вослед Чацкому. И вот я, садовник, прикованный к хутору, возмечтал: поехать бы по свету, развеяться. Состарившийся мечтатель. «Надо