По крайней мере, теперь ― точно. Ох Господи, я даже тапочек не снял. Это будет отмечено.
― Ты даже тапочек не снял, сказала, спускаясь, Саманта, завернутая в халат Гуннара. Я дальше сама. Хотя все это ты сделал для меня, миленький Николай. Надеюсь, ты вырастешь и станешь таким же козликом, как Гуннар. Это очень здорово.
― Я и не знал, что так проголодался, промолвил Гуннар, набив рот бутербродом. Видишь, как ноги сзади повторяют всю фигуру? Николай всегда стоит, будто со всем миром сейчас кинется драться, а тут он ― Ариэль, который понимает, что если выполнит приказ Просперо, он ― свободен.
Волосы Саманты запутались в волосах Николая, когда она перегнулась хлебнуть пива из банки Гуннара.
― А кто-нибудь когда-нибудь вообще бывает свободен?
― Только если им этого хочется. Николай свободен. Как бы иначе он позировал для Ариэля?
― Да, но дети не знают, что они свободны, и думают, что свободны как раз взрослые.
― А я свободен? спросил, жуя, Николай.
― Если ты несвободен, lille diaevel[9], то не свободен никто.
― Еще два глотка кофе, сказал Гуннар. Очки, молоток и долото.
Николай убрал посуду и снова принялся сметать крошку и осколки мрамора в бумажные пакеты. Саманта в халате свернулась калачиком на кушетке, задремав.
Гуннар резал, насвистывал, резал снова. Николай наблюдал за ним так пристально, будто делал это сам. Жеребец носился по загону в Рунгстед-Кюсте, полуметровая елда болталась и виляла.
― У времени реальности нет вообще никакой, знаешь? Никакой.
Саманта проснулась со смутной улыбкой.
― Мне приснился возбуждающий сон, сказала она.
― У девочек не бывает возбуждающих снов.
― Много ты понимаешь. И оргазм впридачу, сладкий, как варенье.
― В таком случае, сказал Гуннар, я последую за тобой наверх.
― Мне, наверное, нужно вам что-то сказать, произнес Николай.
― Что?
Вздох, закушенная губа, молчание.
― Ничего, сказал он.
Саманта уехала на Фин проведать тетушку. Гуннар провел вечер с Хьяльмаром Йоханссеном, художественным критиком, зашедшим посмотреть готового Ариэля. Утро ушло на фотографов, день ― на Саманту и ее проводы. И тут Николай стучится.
― Я пришел переночевать, поэтому ты лучше меня не впускай, если не хочешь. Не смотри на меня так.
― Заходи, Николай. Уже поздно, знаешь ли.
― А это еще что значит?
― Что твои родители будут волноваться, что тебя до сих пор нет дома, например.
― Позвони Бьергам, если хочешь. Они скажут тебе, что Николай уже в пижамке и крепко спит. Или читает, или телик смотрит, или чем он там еще может заниматься.
― Как тебе это удалось?
― Мне ― никак. Это всё Николай.
― Ну-ка дыхни. Не пьяный. Дыхание сладкое, как у коровки. Тогда я, очевидно, рассудок потерял.
― Я Миккель. Мы лучшие друзья с Николаем, не разлей вода просто. Ты видел Николая только один раз, когда я его сюда привел и сказал, что он Миккель.
Гуннар сел и свел к переносице глаза.
― Продолжай, сказал он.
― Когда мама спросила Николая, будет ли он тебе позировать, план сросся сам собой. У Николая есть девчонка, которая каждый день сама себе хозяйка, и они с Николаем, к тому времени, как эти натурные дела с неба свалились, уже еблись так, что мозги из ушей лезли. Вот я и согласился побыть им. И побыл. Поэтому каждый день я приходил сюда, а он себе кончал, точно водяной пистолет в руках у четырехлетки.
― Ну тогда ― здравствуй, Миккель.
― Привет.
― Теперь, когда ты стряхнул с меня все запасы за год, объясни-ка мне еще разок, зачем ты здесь. Помягче.
― Николай хочет быть натурщиком для Корчака. Как мой кореш, обнявшись, в этом марше смерти. Тогда все сравняется, правильно? Он приревновал, когда я рассказал ему, как мы с тобой сблизились, и про Саманту. Корчак его пробил. Ариэля он считал старьем. Он же у нас мозговитый, сам знаешь. Я был вынужден выставлять его родителей своими. Почти был уверен, что облажаюсь. Облажался?
― Нет. Даже когда Саманта беседовала с твоей, то есть, с Николая Бьерга матерью довольно часто. Да и я с нею несколько раз по телефону говорил. Господи ты боже мой! Да у вас, засранцев, просто криминальный талант. Вам шпионскую карьеру делать надо.
― Ну вот я и здесь.
― А твои родители думают, ты где?
― А у меня их нет. Я живу с дядькой, который как бы не в себе. Вся одежда, которую я сюда надевал, ― Николая. Теперь у меня и кое-какая своя появилась ― на твои деньги за позирование.
Гуннар ― онемел неловко и надолго. Потом подошел к двери и запер ее.
― Можно мне что-нибудь съесть? спросил Миккель. Я сам могу приготовить.
― Давай вместе что-нибудь приготовим. Яичницу с ветчиной, гренки с джемом. По большому стакану холодного молока. Но сначала пойдем наверх. Чтобы ты почувствовал себя как дома.
― Гуннар.
― Я здесь, Миккель. Нужно потренироваться. Миккель, Миккель.
― Мы друзья?
― Друзья.
Сокрушительные объятья.
― Сядь на кровать. Я столько раз видел, как ты раздеваешься, а сейчас сам это сделаю, начиная в этих узлов на шнурках, которые несомненно Николай затянул, не ты. Носки ― закваской воняют. Встань. Сейчас расстегнем одну рубашку ― от подмышек уксусом разит. Скаутский ремень. Сам выскальзывает, да? Молнию. Клянусь Богом лютеран, тебе нравится. Штаны и эти славные трусики - долой. Вот ты у нас в рабочей одежде Николая, но сам уже не Николай, а Миккель, и Шекспир ухмыляется с небес, только представь, а? Значит, я впервые вижу Миккеля в чем мама родила. Но поскольку сейчас прохладно, давай-ка, если только я ее тут найду, ага ― вот она, наденем на тебя вот это.
― Фуфайка. Королевская Академия Искусств. Ни фига себе.
― Она тебе как бы попу прикрывает чуть ли не до колен, и руки прячутся. На ― сверху американскую бейсболку, и пошли есть.
― Гуннар.
― Миккель.
Высокогорья Олимпа. Желтая осока по всему лугу. За ним ― острые голубые вершины, отороченные снегом. С холодного неба нырнул орел и уселся на поле желтой осоки.
Но когда он обернулся, орла уже не было, а сердце забилось так сильно, что дышать пришлось ртом, ― просто человек.
― Итак, промолвил человек на превосходном греческом языке, на котором не говорят ни в
