фермеру из Кентукки ракетную установку для защиты от воров. Но француз одобрительно кивнул головой, убрал свои очки и сказал:
— Merci bien, monsieur. Я сохраню ее до dimanche.
Он провел меня на кухню через массивную дверь. Там была старая Элоиза, в сером платье и белом платке, она кипятила яблоки в огромном котле. Огюст представил меня ей, и мы обменялись рукопожатиями. Ее пальцы были длинными и мягкими, на одном из них блестело серебряное кольцо, с изображением миниатюрной Библии. У нее было обычное бледное округлое лицо уже немолодой женщины. Но она выглядела очень сильной, при ходьбе держалась прямо и казалась весьма независимой.
— Мадлен мне сказала, что вас интересует танк, — сказала она.
Я взглянул на Огюста, но тот, казалось, не слушал. Я прокашлялся.
— Да, очень. Я составляю карту этой местности для книги о войне.
— Танк находится здесь с июля сорок четвертого. С середины июля. Его подбили в очень жаркий денек.
Я смотрел на нее. Ее глаза были размытого голубого цвета — цвета весеннего неба после дождя. Невозможно было понять, на вас она смотрит или ушла в себя.
— Мы обязательно поговорим об этом после ланча.
Мы вышли из наполненной паром и ароматом яблок кухни и пошли по длинному низкому коридору с непрерывно скрипящим деревянным полом. Огюст открыл дверь в одну из комнат. По— видимому, это была его гордость, комната, предназначенная специально для гостей. Она была мрачной, с тяжелыми шторами. Все вещи были порядочно запылены, воздух тяжелый, застоявшийся. В комнате стояли три кресла того стиля, который обычен для любого большого французского мебельного магазина. На стенах висело несколько картин, написанных в теплых тонах, гипсовая Мадонна с сосудом святой воды, а также изрядно потемневшие фотографии детей, внуков, свадеб и прочих семейных событий, Высокие часы отбивали уходящее время зимнего утра медленно и неохотно.
— С удовольствием, — ответил я на предложение Огюста выпить. — Я только не знаю, что может согреть нас в такой холодный день. Даже «Джек Дэниэлс» не подойдет.
Огюст достал из буфета два небольших стакана и бутылку кальвадоса. Он наполнил оба стакана, один из которых протянул мне.
— Sante, — спокойно произнес он и осушил свой стакан одним глотком.
Я смаковал свою порцию дольше. Кальвадос, нормандское яблочное бренди, имеет очень приятный вкус, и я хотел растянуть удовольствие. К тому же я не собирался много пить, я должен был доделать работу, намеченную на вторую половину дня.
— Вы бывали здесь летом? — спросил Огюст.
— Нет, никогда. Это всего лишь третье мое путешествие в Европу.
— Здесь не очень приятно зимой. Грязь и мороз. Но летом! Летом эти места удивительно красивы. К нам приезжают туристы со всей Франции и даже из Европы, на реке кипит жизнь, вдоль берега много лагерей.
— Это ужасно. Много к вам приезжало американцев?
Огюст пожал плечами:
— Один или два раза. Немцы иногда приезжают. Но очень немного. Воспоминания о событиях возле Пуан— де— Куильи все еще очень болезненны. Немцы бежали отсюда так, как будто сам дьявол гнался за ними.
Я выпил еще кальвадоса, и он согрел мое горло, как приличный стакан горячей коки.
— Вы уже второй человек, который говорит мне об этом, — ответил я. — Der Teufel.
Огюст слегка улыбнулся, и его улыбка напомнила мне улыбку Мадлен.
— Я должен переодеться, — заявил он. — Я не люблю сидеть за ланчем в таком грязнущем виде.
— Давайте, — ответил я. — А где Мадлен?
— С минуты на минуту подойдет. Она тоже приводит себя в порядок, ведь к нам заходят гости не очень часто.
Огюст отправился переодеваться, а я подошел к окну, которое выходило в сад. Фруктовые деревья уже были приготовлены к зиме. Их ветки, как и трава, покрылись инеем. Какая— то птица села на обледеневшую крышу сарая, находящегося в дальнем углу сада, и тут же упорхнула.
На стене, на одной из фотографий, я увидел молодую девушку с волнистой прической в стиле двадцатых годов и догадался, что это мать Мадлен. Рядом висела цветная фотография Мадлен в детстве, с улыбающимся священником на заднем плане. Затем портрет Огюста в высоком белом воротнике. Среди прочего там стоял бронзовый собор с локонами волос вокруг шпиля. Я даже приблизительно не мог догадаться, что это значит. Я не был нормандским католиком и не верил в церковные реликвии.
Как только я протянул руку, чтобы взять модель собора и рассмотреть ее получше, открылась дверь. Это была Мадлен, в платье кремового цвета, ее каштановые волосы были зачесаны назад и заколоты черепаховым гребнем, а губы накрашены ярко— красной помадой.
— Пожалуйста… — попросила она. — Не трогайте это.
Я убрал руки от собора.
— Извините. Я только, хотел рассмотреть его получше.
— Это принадлежало моей матери.
— Извините меня.
— Ничего, все порядке. Вам отец предложил выпить?
— Конечно. Кальвадос. Он уже согрел меня. Хотите присоединиться?
Она покачала головой:
— Я это не пью. Я пробовала кальвадос однажды, когда мне исполнилось двадцать лет. Он мне не понравился. Теперь я пью только вино.
Она опустилась в кресло, и я сел напротив нее.
— Вам не стоило одеваться только ради меня, — сказал я. — Но все равно, вы выглядите великолепно.
Девушка смутилась. На ее щеках выступил румянец, но так она стала еще привлекательней. Давненько я не встречал таких обаятельных женщин.
— И все— таки мне удалось кое— что заметить прошлой ночью, — начал я. — Я возвращался обратно на своей машине и увидел нечто. Разрази меня гром, если это не так.
Мадлен подняла глаза:
— Что же это было?
— Ну, я не очень хорошо разглядел. Как будто маленький ребенок, но для ребенка он был очень костлявым и сгорбленным.
Некоторое время она смотрела на меня молча, затем произнесла:
— Не знаю. Наверное, это вам показалось. Ведь шел снег.
— Но это сбежало от меня, черт возьми!
Мадлен положила руки на подлокотники кресла и начала нервно теребить пальцами обивку.
— Это атмосфера, окружающая танк. Она заставляет людей видеть вещи, которых на самом деле нет. Элоиза может много такого вам рассказать, если пожелаете.
— А вы сами— то верите в эти истории?
Она поежилась:
— Разве мне больше нечего делать? Вы здесь отдыхаете и радуетесь любой возможности развлечь себя, найти себе занятие. А я постоянно думаю о реальных заботах, а не о привидениях и духах.
Я поставил свой стакан на край стола.
— Я ищу здесь те ощущения, которых вы, по— видимому, не любите.
— Где ищете? В доме моего отца?
— Нет, в Пуан— де— Куильи. Там не так уж. много развлечений.
Мадлен встала и подошла к окну. На фоне серого зимнего света ее мягкий темный силуэт был виден отчетливо.
— Я не думаю о развлечениях слишком много. Если бы вы жили здесь, в Пуан— де— Куильи, тогда бы поняли, что такое настоящая скука.
