– Речной водой напроток… Ну и что?.. Так то ж какое время было? Ничего не знали… Сам Борода не уберегся… Чего уж там… Внешняя дозиметрия в твоих руках была, тебе известно не хуже моего… Теперь ведь не так. Научились мерить активность…
– Научились, говоришь?! – Палин негодующе перевел дыхание. – А как же этот сброс в море?.. – «Серо, неубедительно… Разве этим его проймешь?.. Ему бы про Соуши, Порошино да Марьино… Но нет… Все это „давно и неправда“… Сегодня правда – это черная труба и готовность сбрасывать радиоактивную грязь в море…»
– Ты снова про эту трубу?! – удивленно воскликнул Алимов, нырнув головой уже справа налево, и выпрямился, отпрянув на спинку кресла. На этот раз глаза его выражали деланное негодование. – Тебе же ясно было сказано на оперативке: нормы радиационной безопасности нарушены не будут. Разбавление обеспечим… Контроль, разумеется, за тобой. Тут уж ты моя правая рука…
– Хорошо! – Палин почувствовал, что перестает владеть собой. – Возьмем кусок дерьма и бросим его в котел с борщом. Несъедобно? Думаю, спорить не станешь… Теперь иначе. Растворим ту же массу дерьма в некотором количестве воды и – в тот же котел… Есть разница?! Нет! Качественной разницы нет. В этом весь фокус… Бесспорно выпадение радиоактивного осадка. И чем мощнее разбавление, тем шире факел загрязнения морского дна…
Алимов криво усмехнулся.
– Ты остряк, Володя. – В глазах промелькнула задумчивость. Сказал заговорщически: – Я тебя понимаю. Ты отвечаешь в первую голову. Но ведь, в конце концов, отвечаю и я. И с меня главный спрос… Положение безвыходное – стране нужна энергия! Нефть… Валюта…
«Что ты мелешь!.. – думал Палин. – Настоящую энергию ты выдашь не ранее, чем через полгода. И после ввода блока спецхимии».
Алимов виновато развел руками.
– Звонил начальник главка Торбин. Приказал пускать блок…
– Вот и выходит, что я кругом дурак! – в сердцах сказал Палин, вставая с кресла.
Алимов вскочил. Выбежал на палас. Усиленно нюхая воздух, тряс Палину руку, приговаривая:
– Ну что ты, что ты! Ты у нас зубр дозиметрии!.. – А глаза просветлели и искрились, и в них читалось: «Конечно же дурак… Дурак! Воистину дурак!»
И все же Алимову показалось, что невольный выкрик Палина в финале означал капитуляцию. «И слава богу! Слава богу!..»
2
Дома вечером Палина не покидало то же самое чувство, которое родилось в нем сегодня утром, а к концу дня как бы развернулось и окрепло и ощущалось им как-то особенно внове. Да, да. Это потому, что он увидел вдруг всю картину в целом и понял, определил свое место в ней. И место это не из последних… Нет, не то, чтобы это его воодушевляло, нет. Волновало другое: он все же кое-что может сделать, чтобы помешать содеяться злу… Он это хорошо теперь видит… И не имеет права бездействовать…
«Ах, как жаль, что бросил курить! – с сожалением подумал он. – Сейчас бы насосался дыму, слегка успокоился… Обдумал…»
Палин в нетерпении прохаживался по своей четырнадцатиметровке, которую наконец выгадал себе на двадцать третьем году семейной жизни. Он вдруг остановился и, вспомнив, что у него уже год свой домашний кабинет, с видимым удовлетворением осмотрел обстановку: диван-кровать, крытый старым, купленным еще там, за хребтом, темным шерстяным ковром, на стене, над диваном, собственноручной работы чеканка – портрет Курчатова, поперек – двухтумбовый стол, стул от гарнитура, который утащил к себе из большой комнаты, на короткой стене – самодельный стеллаж с книгами, томов шестьсот. Художественных и технических, примерно, пополам. На скрипучем паркетном полу серая паласная дорожка. Все.
Он стоял посредине комнаты в старой, много раз штопанной, но зато очень привычной полосатой пижаме и смотрел на портрет Курчатова.
– Игорь Васильевич… – тихо произнес Палин. – Ничего не могу поделать… Сегодня я вижу все и не могу молчать…
Курчатов смотрел на него остро, испытующе, и Палин услышал вдруг его бодрый голос:
– Даешь открытие!
– Даю, Игорь Васильевич… С запозданием, но открыл в себе… – он хотел сказать «гражданина России», но смутился и тише обычного добавил: – Открыл я в себе, Игорь Васильевич, нечто…
В это время в комнату вошла Соня, жена Палина. Толстая, небольшого роста, с заплывшей жиром шеей.
– Ты с кем это тут говоришь? – спросила она писклявым голосом. Маленькие водянистые глаза ее из-под вздувшихся подушечками век, словно из амбразур, смотрели с беспокойством и подозрением. – Ты что, Вова?
Он вдруг ощутил досаду, что надо и ей объяснять все сначала, но затем одернул себя: ведь жена, и ей можно с любого места, хоть с конца… И жгучее чувство вины перед нею вдруг заполнило душу. Именно он и такие, как он, виноваты в том, что его милая, молодая, красивая Софьюшка стала вот такой…
Многое изменила в ней болезнь, но вот привязанности к нему, любви к нему не изменила. И он, порою думая об этом, переполнялся теплом и нежностью к ней, и благодарностью, что она есть, живет в постоянной борьбе с недугом и еще где-то берет силы на заботу о нем и сынишке.
Нет! Удивительно стойкий, прекрасный человек его жена! Ему захотелось сказать ей эти слова, но что- то остановило его, он спрятал глаза и, смущенно улыбаясь, похлопал себя по бокам, ища по старой привычке коробку сигарет. Вспомнил, что бросил курить, махнул рукой…
– Видишь ли, Сонечка, они снова хотят лить распады в воду… – сказал он возможно мягче и с огорчением подумал, что все равно неясно, что все надо объяснять: в воду – какую воду… А у него в голове уже все заладило, неохота прерываться…
