Вскоре, на пару с компаньоном, он начал строить и продавать свои собственные спортивные аэропланы. Дело оказалось прибыльным. Эрнст обладал природным чутьем авиаконструктора и умел улыбаться такой улыбкой, при виде которой у вас сразу возникало желание купить предложенную вещь. Но он не вкладывал душу в работу. По большому счету ему было наплевать, покупают у него аэропланы или нет, покуда он мог летать.
В конце концов Эрнст снова стал зарабатывать на жизнь полетами. Он придумал ряд пилотажных номеров, заканчивавшихся трюком с платком. Чтобы создать рекламу своим выступлениям, он исполнил номер «полет под мостом» и номер «можно ли проскочить между теми двумя башнями». В обоих случаях нелегально. Он прикрепил к шасси полозья и совершил посадку в Альпах.
Альпийский летный клуб подал жалобу. Воздушная полиция рвала и метала. Публика смеялась и валом валила через турникеты.
Только через несколько лет Эрнст снова встретился с Толстяком.
Я следила за карьерой Эрнста по газетам. Он казался мне божеством. Я не смела произнести вслух имя своего кумира из страха осквернить его. Я расстраивалась, если с газетой с фотографией Эрнста обращались непочтительно.
Мечта о полете преследовала меня с раннего детства. Одним из первых моих воспоминаний остался сон, в котором я летала часами над окрестными лесами и долинами, взмывая к облакам и устремляясь вниз. Я просыпалась с чувством такой острой тоски по небу, что плакала. Этот сон снился мне на протяжении всего детства и каждый раз опустошал меня. Они приходили как воспоминания об иной жизни, эти сны; как послания из мира, где я жила когда-то. Я никому не могла рассказать о них. Я втайне оплакивала свою потерю, свое падение.
По мере моего взросления такие сны снились мне все реже, становились все бледнее. Жизнь была делом практическим, и я занималась жизнью. Иногда я поднимала глаза и смотрела на аэроплан, пролетающий по небу. Он вызывал у меня интерес, но отстраненный. Да, полет, но осуществляемый механической силой. Само существование такой машины подтверждало тот факт, что человек летать не может.
И все равно, наверное, там здорово, думала я. Небо казалось мне страной, населенной птицами, терпящей нашествия гроз. Бескрайним морем со скалами-облаками. Царством, полным чудесных тайн.
Эхо старой тоски звучало в душе. Я безжалостно прогоняла всякую мысль о небе. Я знала пределы человеческих возможностей.
Потом однажды я увидела планер. Мне было двенадцать, и я участвовала в семейном пикнике. Мы расположились возле ручья на травянистом склоне. Стоял теплый день, и рои желтых бабочек плясали над водой там, где она бежала по валунам и была совсем прозрачной. Петер с несчастным видом созерцал свои туфли. Отец минуту назад сделал ему выговор за что-то. Мать нарезала пирог.
Крестообразная тень пронеслась по скатерти, на которой была разложена наша еда, и я вдруг задохнулась, словно что-то пронзило мое сердце. Я подняла глаза.
Изящество. Легкое парение в вышине. Движение в величественной тишине.
Я вскочила на ноги. Я смутно сознавала, что мне велят сесть. Слезы подкатили к глазам. Затуманенным взглядом я следила за полетом планера над деревьями. Теперь он спустился ниже и разворачивался, а когда он наконец развернулся, я увидела лицо пилота.
Я с ужасом поняла, что планер идет на посадку.
Но я же должна увидеть! На дрожащих ногах я взбежала вверх по откосу и, задыхаясь, достигла ведущих в поле ворот ровно в тот момент, когда планер устремился вниз.
Неожиданность события и материальность планера потрясли мня. Вот он, созданный из простого дерева и ткани. Я лелеяла несбыточную мечту, а теперь видела перед собой нечто совершенно реальное. Какая связь может быть между мечтой и реальностью? Нужна ли мне реальность?
Еще несколько мгновений я цеплялась за свою мечту, а потом отпустила ее. Это меня устроит. О, это меня устроит.
За секунду до того, как я двинулась обратно вниз, я услышала пение планера.
Он оказался не совсем бесшумным, как мне показалось поначалу. Его крылья пели, рассекая воздух. Мелодичный странный звук, похожий на голос пастушьего рожка.
Он пленил мою душу, мое сердце, мое воображение.
Мой брат Петер, который на два года старше меня, служил постоянной мишенью отцовского гнева. Почему? Что он сделал? Добрый мальчик, увлекавшийся коллекционированием марок.
Дело в том, что отец всегда гордился своим сыном, но хотел гордиться еще больше. Именно из глубокого чувства долга он постоянно изводил и доставал Петера, нанимал учителей, известных своей суровостью, отказывался хвалить его за умеренные, а не блестящие успехи и в конце концов отослал в школу-интернат, ужасное место, откуда брат приезжал на каникулы, похожий на безжизненное привидение.
Ни один отец на свете никогда не обнаруживал большей педантичности в своей суровости.
Петер неряшлив. Воротничок у него мятый, волосы у него слишком длинные. Петер держался невежливо со своей теткой. Петер слаб в математике. Петер ленив. Петер забросил игру на скрипке. Петер сутулится.
Петер стоял навытяжку, бледный как полотно, и тик передергивал его щеку.
Когда брат совершал тяжкое преступление, в дело шла трость. Тяжкими преступлениями считались ложь и открытое неповиновение. Лгал Петер редко и единственно от страха и отчаяния, а неповиновение выказывал лишь в приступах бессильной ярости, но наказание никогда не смягчалось. В вопросах чести и родительского авторитета компромиссы недопустимы.
Разумеется, я никогда не присутствовала при наказаниях. Они предпринимались при закрытых дверях, эти попытки воспитать из Петера мужчину. Но я все слышала. У меня кошачий слух.
Однажды Петер стоял на усыпанной опавшими листьями поляне в лесу за нашим домом и бессознательно вертел в пальцах буковый орешек.
Я подошла и стала рядом.
– Отец меня ненавидит, – сказал он.
– Нет, это не так.
– Да, ненавидит.
Я ясно понимала, что хочу сказать брату, но не находила слов: отец не ненавидел Петера, он просто не умел выражать свою любовь. Одержимость идеей разъела некую жизненно важную связь, и она прервалась.
Это идея, связанная с понятием о дисциплине. Да, именно она. Конечно, ею одержима вся нация. Но в случае с моим отцом необычно то, что поглощенность любой другой идеей привела бы к аналогичным последствиям. До такой степени он серьезен.
Деревню под нами бомбили. Вероятно, летчик сбился с курса и сбросил бомбы, куда смог. А возможно, он решил, что деревня на самом деле является подземным военным заводом. Сегодня нельзя верить своим глазам.
Стропила разбомбленных домов похожи на мачты тонущих кораблей.
Отец часто приносил домой глазные яблоки, чтобы мы их препарировали.
Он был специалистом по глазным болезням.
Обычно он приносил свиные глаза. Думаю, их было проще всего достать – на скотобойнях и в ветеринарных кабинетах, куда он успевал заглядывать, разъезжая по вызовам. Он бережно доставал глазные яблоки из прорезиненного мешочка и клал на белое фарфоровое блюдо в своем кабинете. Когда отец проделал это при мне впервые, я поначалу решила, что он принес нам какое-нибудь лакомство вроде шоколадки – так осторожно он запустил пальцы в мешочек.
Студенистая масса, обрамленная сгустками запекшейся крови.
Петеру стало дурно. Он бросился в ванную; она находилась в другом конце дома, но я слышала, как его рвет. Я не двинулась с места, но кровь отхлынула от моего лица.
Отец ждал возвращения Петера. Когда он не вернулся, а вместо него через несколько минут пришла мама и сказала, что Петер лег в постель с головной болью, на лице отца отразились удивление и разочарование.
