доклада: Салморан, сам же ты говоришь, оправил его.
— Точно, государыня, оправил.
— А Зановичи?
— И они, государыня, оправили.
— Значит, Зорич мог и на самом деле говорить, что он скоро расплатится с долгами и снова будет богат от Зановичей, положим, но все же он мог не знать, что его и вызволят из долгов, и обогатят фальшивыми ассигнациями.
— Точно, ваше величество, мог и не знать.
— Знал, значит, только Салморан, яко посредник, и братья Зановичи, яко совершители и затейщики всего сего гнусного замысла. А Неранчич? — спросила она.
— Неранчич, ваше величество, тоже мог ничего не знать, — отвечал Вяземский.
— Я тоже думаю, — сказала Екатерина, — он не смотрит плутом: он простота,
— И игрок, ваше величество. Это все скажут, государыня. Еще когда он болтался по Парижу, лет пять-шесть тому назад, то Фонвизин встречался с ним там и писал о нем, что Неранчич-де 'никогда не брал книги в руки и никогда карт из рук не выпускал'.[10]
Императрица улыбнулась.
— Это на него похоже… А этот князь Изан-бей? Точно ли он племянник султана? Не из авантуров ли, каких ныне развелось немало: и Пугачевы, и Богомоловы… Может, он такой же родня султана, как мне княжна Тараканова?
— Не могу сказать, государыня, но Зорич знал его еще в Константинополе и пользовался его благодеяниями. Да и из дела значится, что, когда Зановича накрыли с инструментами, бей радостно выкликнул при всех и при следователях: 'Хвала Аллаху, что его поймали'. А потом обратясь к Зоричу, сказал: 'Помнишь, я тебе всегда говорил, что Зановичи нехорошие люди'.
— Я рада за него, — сказала императрица. — А что этот, четвертый, как его?
— Барон фон Вульф, государыня.
— Да, он.
— Из дела видно, государыня, что он тут ни при чем.
— А откуда он?
— Из его слов и его документов видно, что родился он в Голландии, в городе Амстердаме. Отец его, экипаж-мейстер и вице-адмирал в голландской службе барон Иоганн фон Вульф, и ныне жив. Этот же фон Вульф, что прикосновенен к настоящему делу, в малолетстве послан был отцом в Цесариго для наук и жил в Вене и записан был кадетом, где и дослужился до капитана, а в 1777 году отставлен был от службы…
— А за что?
— По своей воле, государыня, а в 1778 году поехал он в Пруссию и записан был там в службу, а через год отставлен майором и от владетельного графа резиденции Нассау — Саарбрюке Мондфорта пожалован орденом
— И попал к Зоричу зачем? — спросила Екатерина.
— Я полагаю, государыня, для протекции: ему, видно, наговорили, что Зорич в силе.
Императрица торопливо, словно украдкой, глянула на Ланского, а потом на Нарышкина и заметила, что они с Храповицким что-то рассматривают там на письменном столе и смеются, желая это скрыть.
— Ты чему там, повеса, радуешься? — спросила она Нарышкина.
— Я не радуюсь, матушка, а плачу, — отвечал тот, скорчив плаксивую рожу.
— Над чем? — улыбнулась Екатерина.
— Над мухой, государыня.
— Над какой мухой?
— А вот, матушка, в тенета к паукам попалась.
— А покажи, повеса.
Он встал и подал императрице лист, на котором было что-то нарисовано карандашом.
— Это что такое? — спросила Екатерина.
— А это, государыня, вон Александр Васильевич (он указал на Храповицкого, который сидел красный как рак) — он это при перлюстрации нашел в одном пакете.
Императрица невольно рассмеялась.
— Ах ты шпынь! И точно: муха в паутине… Посмотри-ка (она подозвала к себе Ланского), и муха, и пауки, что запутали ее, видишь?
— Вижу, государыня, — отвечал Ланской, — а у мухи лицо человеческое.
— А на кого похож, узнаешь?
— Ах, государыня, да это сам Зорич… Две капли воды.
— А пауки?
— Это, должно быть, Зановичи, государыня.
— Они и есть… Посмотри-ка, князь, это твои подсудимые, — подозвала она Вяземского.
Вяземский подошел и долго вглядывался в рисунок. Серьезное лицо его кривилось улыбкой.
— Искусно, искусно, — шептал он. — Захар с метлой тут же.
— Где Захар? — спросила императрица. — Я и не заметила.
— А вот, государыня, из двери показывается. Вяземский показал на нарисованную фигуру Захара с полотенцем под мышкой и с метлой в руке. Вглядевшись поближе в рисунок, императрица громко расхохоталась.
— Ах разбойник! Ах ты шпынь! Да ведь это не Захар, это он меня нарисовал, только нарядил Захаром… Мое лицо, вылитая…
Рисунок произвёл положительный эффект. Все смеялись. Храповицкий плакал от слез, сморкался и утирался фуляром. Императрица блестящими от слез глазами смотрела то на Вяземского, то на Ланского.
— А! Меня-то — Захаром, с метлой… Ну, Левушка! Буду, ж я Захаром: убью пауков метлой, а муху выручу из беды.
Она обернулась к Нарышкину. Слезы радости сверкали на ее повеселевших глазах.
— Иди ко мне, Левушка, мой старый, мой лучший друг! Я говорила, что твои дурачества несравненно умнее многих умных затей других умников… Дурачеством ты часто спасал меня от неправды, от жестоких приговоров… Ты лучше других знаешь мое сердце… Спасибо же тебе, мой друг!.. Ведь я чуть не погубила человека невинного.
Левушка обнимал ее колени, целовал край платья…
— Матушка! Ты — великая, ты — премудрая!..
Она выпрямилась и подошла к столу.
— Князь! Подай определение сената.
Вяземский почтительно подал требуемое. Екатерина взяла перо, обмакнула в чернила и нагнулась к столу.
— Графов Зановичей заключить в Нейшлотскую крепость без сроку, — сказала она и написала это.
Вяземский молча поклонился.
— Учителя Салморана сослать в Сибирь на вечные времена.
Вяземский еще раз поклонился.
— Зорича освободить от всяких подозрений.
Снова Вяземский кланяется.
— Что касается Изан-бея, Неранчича и барона фон Вульфа, — сказала Екатерина, передавая сенатский журнал Вяземскому, — то я советовала бы им бросить совсем карты.
VIII. НА МЕСТЕ ХРАМА ИФИГЕНИИ В ТАВРИДЕ
