удаляется с величественным равнодушием. Пользуясь минутой замешательства, вызванной появлением Габровяну, Нае Димок, ладный мужчина, стоматолог и весельчак, быстро входит под душ.
— Господи боже мой, опять всю воду выпустит! — тихонько жалуется Мирча Пырву.
— Вы ведь мужчина, скажите же ему что-нибудь! Это нахальство! — вступает возмущенная его поведением Габриэлла.
— Что же мне сказать? Он человек дородный, да к тому же, кажется, и вспыльчивый. Таких лучше не трогать….
— Ох, господи, кто заставил меня приехать в эту гнусную дыру?
— Судьба, мадам Габриэлла, судьба! Впрочем, здесь было довольно-таки приятно, пока не появилась мадам Олимпия с ангелочком…
Из «душа» все громче доносится голос Димока, упрямо повторяющий припев последнего шлягера музыкального ансамбля Бони М. Стоя у летней кухни, хозяйка, мадам Дидина, решительно вмешивается:
— Господин Димок, потише, ребенка разбудите!
Диалог на высшем напряжении завязывается между хозяйкой и гостем, время от времени прерываясь репликами Габриэллы и Мирчи. Похоже, что хозяйка взяла верх, потому что Димок, отказавшись от Бони М., продолжает мыться молча.
— Если бы мой Тити был здесь, он бы навел порядок! — взрывается Дидина, шумно, как паровоз, двигаясь по двору.
— Как чувствует себя господин Петреску, мадам Дидина? Кажется, вы вчера были в больнице? — вежливо интересуется Мирча Пырву.
— Лучше, господин Мирча, но легкие — это не шутка, ему нужен уход и покой… а он, бедняга, целый день в трудах, минутки не посидит. Я уж ему говорила: брось ты это все к лешему, ведь…
— Как, у него и с легкими не в порядке? В деревне говорили, что его лечат от алкоголизма.
Будь они прокляты эти сплетники, и тот час, когда их матушка родила. Тити за всю жизнь не проглотил ни капли спиртного! Вы его не знаете, потому как приехали впервые, но спросите господина Барбу или мадам Олимпию, они вам скажут…
— Я тоже жду-не дождусь, когда смогу с ним познакомиться, мадам Дидина, посмотреть на такое чудо: мужчина, который за всю свою жизнь не взял в рот ни капли спиртного! Барышня Габриэлла, извините, что я прошел вперед, но мне не хотелось прерывать вашего приятного разговора с Мирчуликой, — с легкой иронической улыбкой говорит Нае Димок.
— Доброе утро, товарищи! Прав был наш великий поэт Топырчану, когда говорил: «Мой летний дом — в деревне!» Только здесь можно почувствовать пульс природы, ощутить почву…
— Не спешите, дядя Панделе, сейчас всего семь часов. Лучше лягте-ка в шезлонг да немного позагорайте, ведь вы белый, как брынза.
— Товарищ Димок, давай, дорогой, сыграем в нарды, пока моя жена на проснулась.
— Нельзя шуметь, дядя Панделе. Мешаем «ангелочку». Запрещено мадам Дидиной.
— Ну и беда с этим ребенком! И так будет каждое утро? У меня, знаете ли, ответственная работа в Министерстве сельского хозяйства. Мой отдых — дело государственное. В таких условиях моя будущая трудоспособность снизится. Нужно проанализировать положение, серьезно поговорить с матерью ребенка…
Цинтой продолжает свое выступление на тему: «Мать и дитя в современном мире», обращаясь к аудитории, представленной одним Пырву. Габриэлла быстро входит под «душ», а Димок, держа в одной руке огромную чашку кофе, другой листает газету. Речь Цинтоя прерывается какими-то горловыми выкриками, несущимися из дома.
— Это еще что такое? — испуганно спрашивает Цинтой.
— Не пугайтесь, дядя Панделе, это господин Барбу. Занимается каратэ. Сейчас проходит психическую подготовку. У него — целая теория о дуновении духа, которое объединяет дыхание индивидуума с мировым дыханием, стремясь слить силы мира и индивидуума. Дело не шуточное, — учение Зен!
— Зен — не зен, только когда же нам, наконец, удастся выспаться?
— Американцы говорят: поменьше сна, побольше секса, — вот секрет долгой и счастливой жизни. Примерно так оно звучит в вольном переводе.
— Шумите с самого утра, господа! — раздается резкий голос Моны Василиаде.
«… брое утро!» «Целую ручки!» и «Доброе утро, товарищ Василиаде!» — откликаются трое находящихся во дворе мужчин.
— Кто-нибудь едет сегодня в Мангалию? Мне нужен хлеб и масло!
— Я вчера слышал, как молодые люди говорили, будто они собираются. Но наверное не знаю, сегодня ночью они вернулись довольно-таки поздно, — с готовностью сообщает Нае Димок.
— Извините меня, пожалуйста. Очень жаль, но мне надо идти.
— Мы тебя извиним, Мирчулика, но с одним условием: признайся, куда ты исчезаешь на целый день?
— Такого любопытного человека, как вы, не часто встретишь, господин Нае. Иду по своим делам. Целую ручки, мадам, до свидания, господа!
— Лика, Лика, завтрак готов! — слышится из дома заботливый голос Милики Цинтой.
Панделе неспеша поднимается с шезлонга, тщательно расправляет красивый, кирпичного цвета халат с корабликами, обтягивающий его полное тело, и направляется к дому с удовлетворением человека, который видит, что вещи, наконец, вошли в свою колею.
— Господин Димок, что бы вы хотели на обед? — предупредительно спрашивает Дидина.
— Мадам Дидина, ведь вы берете с меня десять лей только за готовку, сделайте же усилие и поджарьте мне картошки…
— Господин Димок, если условия вам не подходят…
— Да нет, я пошутил, ей богу!
Димок вздыхает, пожимает плечами — мол: «уж эти мне женщины!» — и направляется к кухне.
Над двором снова воцаряется тишина. Кусты, деревья и забор почти совсем скрывают море. Как сквозь оконную решетку, видны лишь куски голубизны, гладкие и спокойные. Хотя день едва наступил, стоит жара, в воздухе ни малейшего дуновения, кажется, все окаменело.
— Bonjour, та chere[3]. Хорошо спала? Алек еще не встал?
— Bonjour, Барбу! Какой уж тут сон, с этим «ангелочком», который будит тебя в пять часов утра? Я боюсь, не выработался бы у меня условный рефлекс.
— Не беспокойся, с тобой этого не случится. Впрочем, нам осталось уже немного. Мадам Олимпия поделилась со мной приятным известием, что через пару дней появится отец ребенка…
— И?..
— Похоже, что он — главная нянька в семье.
— Забавно. Какая же у него профессия, у этого типа?
— Какой-то инженеришка… О, извини, ma cher, я сказал это без злого умысла, но ведь ты сама знаешь: вокруг полно инженеров.
— То же самое говорю и я Алеку, когда он меня сердит. Но, как я вижу, он нынче заспался. Извини, меня призывают обязанности заботливой супруги: кофе и поджаренный хлеб для султана!
— Au revoir. Увидимся на пляже.
Оставшись один, Барбу направляется к одному из трех самодельных умывальников, расположенных в разных точках двора, начинает вынимать из изящного чемоданчика всевозможные предметы: флаконы, коробочки с яркими этикетками — и осторожно расставлять их на полочке над тазиком; какое-то время он изучает свое лицо в осколке зеркала, венчающем великолепную установку для умывания. Потом намазывает щеки толстым слоем крема и тщательно бреется.
— Доброе утро, maitre[4]. Можно побеспокоить вас вопросом?
Габровяну, не оборачиваясь, кивает головой. В зеркале появляются лица двух молодых людей, юноши и девушки, одинаково высоких, одинаково худых и одетых во что-то вроде формы защитного цвета, напоминающей о группе «командос», выполняющей задание где-то в глубине джунглей. Это Влад Ионеску и Дана Бежан, студенты-медики. Кажется, их мучит вопрос жизненной важности.