ты чувствовала ко мне?
Джеки задумалась. У Вильяма было чувство юмора, которое отличалось от других людей. Она любила его благородство и то, как он умеет посмеяться над собой. Конечно, на свете много других людей у которых есть чувство юмора. Он не единственный. Но ведь в мире и очень много Эдвардов Браунов, людей, которые не смеются. И очень много Эдвардов Браунов, которые считают себя старыми, потому что об этом им говорит паспорт.
Но должен ли быть другим Вильям, если ему вместо двадцати восьми было бы тридцать восемь? И вдруг она поняла какую-то часть его характера. Если он женится на женщине моложе, он должен взять ответственность за ее обучение (Джеки слишком хорошо узнала, что мужья постарше считают, что две трети их забот — это обучение своих молодых жен науке жизни) — и возьмется за это дело так серьезно, что превратится в старика через пять минут после того, как скажет «я буду учить». Довольно странно, но она считала, что сберечь его молодым сможет только такая, как она. Ему нужен кто-то, кто летает на аэропланах вверх дном — и сейчас, и потом; кто-то, кто удержит Вильяма от превращения в т ого, кем называли его мальчишки в колледже.
— Джеки? Ты собираешься мне отвечать? Скажи мне правду. Что бы ты обо мне подумала, если бы не знала ничего обо мне в прошлом? И если бы в моем свидетельстве о рождении стояла другая дата?
— Я бы подумала, что нужна тебе, — ответила она ласково. — Нужна, чтобы сберечь тебя молодым.
Джеки еще что-то говорила — не зная, о чем, — когда почувствовала дыхание Вильяма на своих волосах. Это было так, как будто они были невинными детьми, утешающими друг друга, а через минуту они поняли, что стали взрослыми, способными к весьма взрослым чувствам.
Совершенно неожиданно она осознала, что его сильные руки уже на ее спине, а его губы прижались к ее шее.
— Вильям, — прошептала она.
Казалось, он ее не услышал, потому что крепко прижал все ее тело к себе. Она скорее почувствовала, чем услышала его вздох, потому что прижималась к его стальной грудной клетке.
Медленно, как будто это было самым важным, что он когда-нибудь делал, Вильям запустил пальцы в ее волосы и потянулся губами к ее губам. Он ее целовал и прежде, но не так. Раньше он себя контролировал; казалось, ему хотелось показать ей что-то. У тех поцелуев было начало, был и конец.
А этот был — сама нежность. Вся нежность, доброта и чувственность. Это было так, как будто он хотел целовать ее долго — несмотря ни на что, и сейчас, если бы ему было позволено, он собирался спасти каждую секунду поцелуя. Было и еще что-то в этом поцелуе: беззащитность. Он позволял ей увидеть, как много она для него значит, разрешая ей разглядеть его страстное желание и томление, и его любовь. Он показал ей, как легко она может его ранить. Этим поцелуем он не скрывал себя, но позволял разглядеть и прочувствовать самые скрытные свои чувства. Он доверялся ей полностью.
Она знала, что он никогда не возьмет то, что ему не предложат, и чтобы от этого поцелуя перейти еще дальше, первое движение должна сделать она. Вильям очень ее уважает, чтобы сделать что-нибудь, что она запретит позже.
Поцелуй длился и увеличивалось страстное желание, которое она в нем чувствовала. Это было почти так явственно, будто она в этом поцелуе ощущала всю его душу. Когда он отодвинулся от нее, он дрожал от той железной воли, с которой он напрягал силы, чтобы держать себя в руках. Она чувствовала, что ему хочется наклониться над ней, может, даже раздеть ее и заняться с ней необузданной любовью. А вместо этого он ограничил себя одним нежным, долгим поцелуем.
— Вильям, — прошептала она.
— Да? — Его обычно глубокий голос был хриплым от подавленного чувства.
— Я… — Она не знала, что сказать. Женщинам с детства вдалбливали, что агрессором должен быть мужчина. Конечно, после нескольких лет супружества женщина частенько видит, что если она что-то не начнет, то ничего и не начнется. Так и сейчас: она хотела сказать Вильяму, что все хорошо, что она хочет его гак же сильно, как и он. Может быть, это нехорошо и, может быть, завтра она это запретит, но тогда пусть уж миру придет конец, и никогда не наступит завтра. Для разрешения ей не понадобились слова: она воспользовалась извечным приемом, позволив своему телу сказать «да». Повернувшись к нему, она приоткрыла навстречу ему рот, прижалась к нему ногами и расслабилась.
Она боялась, что он будет спрашивать у нее, уверена ли она, что хочет его, этим самым давая ей еще шанс изменить решение. Но Вильям на слова время не тратил. Вместо речей на нее глядела пара самых довольных глаз, которые она когда-либо видела. Он глядел, как ребенок, которому дали в первый раз попробовать мороженое, и он собирался порадоваться этому от души.
Конечно, ей пришлось больше, чем хотелось бы, размышлять над тем, что Вильям сказал в минуту гнева, что он девственник. И не один раз она, проснувшись ночью, воображала себя пожившей женщиной, обучающей застенчивого — хотя и желанного и чрезвычайно красивого — молодого мужчину тому, что надо делать. Она представляла себя французской куртизанкой, над обучением которой трудился весь свет, помнящей, что надо быть мягкой, ласковой, имея в виду его первые впечатления. Ей хотелось сделать это первое половое удовольствие запомнившимся абсолютной красотой.
Мечты в одиночестве не имели ничего общего с реальностью. А реальностью оказались почти две сотни фунтов полного энтузиазма голодного самца. Никакой стыдливости. Никаких колебаний. А красота всего этого была в избытке энергии, беспристрастном удовольствии, в абсолютной радости и удивлении Вильяма. Вильям, должно быть, очень быстро расстегнул пуговицы. В эту минуту она была полностью одета, а в следующую — на ней уже ничего не было. В одну минуту она томилась, а в следующую счастливо смеялась от удовольствия, потому что Вильям начал ласково гладить ее кожу.
Руки Вильяма были на ней сразу повсюду, отыскивая и исследуя… За руками следовал рот, и, если Джеки стонала от наслаждения, он, казалось, нашел ключи от райских врат. Обхватив рукой одну ее грудь, лаская губами другую, он попробовал по-разному двигаться, чтобы увидеть, как будет лучше для них обоих. И… все было великолепно.
— Вильям, — попыталась она позвать, но его любящий рот заставлял ее так содрогаться от удовольствия, что соображала она с трудом. — Твой…
Она прервалась, потому что не могла вспомнить, что намеревалась сказать. Да и кто смог бы что-то вспомнить сложное — вроде слов, когда он ее так ласкает? Руки его были на ее бедрах, сильные ладони пробегали по изгибам ног. Теперь она разделяла восхищение мужчин, имеющих дело с девственницами. Думать, что этот мужчина никогда не был с другой! Она чувствовала себя необыкновенной. Она чувствовала себя уникальной, несравненной — подобно королеве Вселенной. То, что этот божественный мужчина никогда не дотрагивался до другой женщины, заставляло ее, как ничто другое, чувствовать, что он принадлежит ей.
Ее тело становилось безвольным и податливым, мягким и легким.
— Твоя… — опять начала она.
— Моя — что? — с трудом прошептал он. В голосе его была отрава наслаждения.
Она потянула его за воротник. Она была совсем голой, восхитительно голой, открытой глазам и рукам Вильяма, он же — полностью одет.
После непринужденности, с которой он раздевался, она не удивилась, что явление его наготы было как вспышка.
О небеса, он был прекрасен. Кожа похожа на что-то новенькое, на что-то, что родилось только вчера. Мускулистая грудь, сильные и новенькие мышцы, сверкающие молодостью. Ей никогда не приходило в голову, что так бывает, но от вида его прекрасного тела она еще больше ослабела от желания. Ее руки страстно обыскали его всего — все по отдельности, что ей удалось потрогать. Потом она перевернулась так, чтобы дотронуться ртом до его сияющего голого плеча, а руки двинулись вниз.
Она не ожидала выражения блаженства и восторга, появившихся на лице Вильяма и в его голосе, когда она трогала его самые интимные места. А больше всего она наслаждалась тем, что он не сравнивает ее с кем-то еще. Никакая другая женщина не ласкала его. Не дотрагивалась руками или губами. Он принадлежал ей единственной.
Когда он продвинул свое большое, тяжелое тело по ней, чтобы войти в нее, Джеки изогнулась навстречу. Прежде она никогда не чувствовала так точно, так соответственно, так «вот как это должно
