– Я развожусь, – поспешила Марта.
– Скорее всего не стоит, – улыбнулся Смирнов. – Пусть все останется как есть. Так лучше для тебя. И потом, ведь твоей свободе ничто не угрожает? Впрочем, как всегда, – добавил он и вышел из комнаты.
Первый раз в жизни Марте не была нужна ее свобода.
– Просто он разлюбил меня, – твердила она. – А сколько можно? Всему есть предел.
Жили они теперь на два дома. Марта за городом, Смирнов – в московской квартире. Встречались редко. Общались сухо и по делу. Марта постарела и подурнела. Сникла как-то. Жила как автомат. Ее жизни позавидовали бы многие, а кто знает, что у человека в душе? Изотова она через знакомых устроила в частную клинику, но он там долго не задержался – поддавал. Она жалела его, как сестра жалеет непутевого брата.
А Смирнов? Смотрела на него со стороны и думала, что, в общем, он ей нравится и вообще жалко, что этот мужик – не ее. Но виду не подавала. Потому что гордая. Теперь у нее было все и не было ничего. Не было любви. Жить стало неинтересно. Дочь училась в Англии. У родителей была обеспеченная старость. С Галиной пути разошлись. Изотов спивался и скандалил с женой. А Смирнов – Смирнов Марту уже не любил. Сколько можно?
Марта выпила пачку феназепама и запила стаканом виски.
Смирнов заехал случайно. Через час было бы уже поздно.
Марта лежала в больнице месяц. Смирнов оттуда почти не выходил. Он сидел рядом на стуле и держал ее руку. Когда она пришла в себя, то слабым шепотом спросила:
– Ты вернулся? Смирнов ответил:
– А я, собственно, от тебя и не уезжал.
Марта закрыла глаза и улыбнулась слабой улыбкой. Потом быстро заснула, в первый раз за столько времени – спокойно. Она была еще очень слаба.
Шарфик от Ямамото
Это, конечно, был не первый бал Наташи Ростовой. Хотя... Это был просто выход в свет после долгого перерыва длиной в беременность, плавно перетекающей, как и положено, в роды. А дальше – дальше бессонные ночи и кормления каждые три часа, словом, неустанный, ритмичный конвейер, где все, конечно, счастье, только где взять силы? Это вот сейчас все стало, слава Богу, просто и не нужно упрашивать усталых, замученных работой бабушек посидеть вечером с дитятей. Сейчас все зависит от толщины бумажника: хочешь – няню постоянную и ты – человек, а хочешь – на вечер, просто перевести дух. Тогда, в те времена институт нянь уже истребили, бабушки работали, и мы, бледные, истерзанные бессонницей, неустроенным бытом и вечным отсутствием денег, молодые мамаши, только и могли мечтать о том, чтобы вырваться в центр, поглазеть на скудные витрины и прилавки, да просто подышать воздухом свободы и сменить обстановку. Обернуться надо было за три часа. Это перерыв между кормлениями. Час – дорога туда, час – на прогулку, час – на дорогу домой. Вырваться хотела страшно, а вот домой уже почти бежала. Было беспокойно и тревожно. Почему, Господи? И так, между прочим, всю жизнь. Так вот, если не Наташей Ростовой, то Золушкой я почувствовала себя точно. Потому что, как всегда, было нечего надеть. Нечего вообще, а после родов – в частности. А случай выйти в свет представился почти уникальный. Итак: тяжело отходив и тяжело отродив, вкушая счастье материнства и уже неся его тяжкое бремя и, конечно, даже не помышляя о светской жизни (а была ли она тогда вообще?), мои родители получают приглашение в почти недоступное место – новый роскошный гостиничный комплекс, стоявший на берегу Москвы-реки. «Контик» – как называло его мое поколение. Это было событие. Простые смертные туда не допускались – ни Боже мой! О нем передавались почти народные сказания – про прозрачные лифты, про сказочные часы с поющими петухами, про бассейны с натуральными пальмами, про японские – (японские!) рестораны, где едят сырую (вы в это поверите?) рыбу. Из моих знакомых там, конечно, не был никто, ну а байки эти знала вся Москва.
И вот мне, зачуханной кормящей матери, выпадает шанс туда не просто сунуть нос, а пройти на высоком уровне, с экскурсией (тогда по отелю водили негласные экскурсии), поплавать в бассейне, попариться в сауне, отужинать в ресторане – короче, по полной программе. Родители робко спросили приглашающую сторону, нельзя ли, дескать, и детей захватить?
– Ну отчего же? – Дядя был добрый, дяде было не жалко. Дядя был из органов, но с виду совсем не страшный.
С мамой все было просто: во-первых, она была красавица, а во-вторых – модница. Проблем «в чем пойти?» у нее не было в принципе. Вопрос гасился сам собой, когда открывались дверцы ее гардероба. Со мной было не совсем так, а вернее, совсем не так. Последние мои наряды были: «беременное» платье, отданное подругой Лоркой, скрывающее, по-моему, уже где-то шестой по счету живот, оно передавалось по наследству, старые джинсы и пара маек, чтобы гулять с коляской с сыном в парке.
Покупать было особо не на что, доставать было негде да и «выходить» было как-то некуда. Это здорово выручало. Но здесь был не тот случай.
– Ладно, – вздохнула мама, услышав мои рыдания по телефону, – «раз в жизни, раз в жизни», – передразнила она меня, – возьми мое черное платье.
Это было великодушно! И даже благородно! На это я и не рассчитывала. Во-первых, оно меня худит! А это всегда было главным критерием в одежде. Во-вторых, черный мне так шел! (Господи, это пристрастие я сохранила на всю жизнь, оказывается.) В-третьих, оно было шелковистое, с открытой спиной и грудью, вырез – каре, на тоненьких бретельках. Словом, сама элегантность. В девяностые годы это уже называли «маленькое черное платье», кстати.
Я встала на каблуки, распустила волосы, и... И опять, ну, в общем, я понравилась себе. И еще я увидела, что я такая молодая, и еще мне понравились мои серые глаза и черные брови, и захотелось задержаться в зеркале еще на минуту, задержаться и бросить загадочный взгляд в никуда, а не пробегать мимо в халате, хвост перетянут черной аптекарской резинкой, круги под глазами, а в глазах – одна забота и озабоченность, в общем, олицетворение материнства. А тут... ну, не все, значит, истребили, гады – это я про мужа и сына, так, любя, конечно.
К «Контику» подъехали торжественно: мама – красавица, как всегда, с элегантным мужем, я тоже ничего себе – красавица со слегка затравленными глазами (молоко сцежено на одно кормление вперед, ребенок остался с соседкой), муж напряженный, в свадебном костюме (другого у него не было еще лет десять).
Нам показывали комплекс, мы искренне охали и удивлялись. Конечно же, прокатились в стеклянных лифтах, поахали у бассейна с бирюзовой водой, потрогали листья действительно натуральных пальм, и весь наш табунчик, цокавший за этим главным дядей, показывающим все это с такой гордостью, словно это были его родовые владения, вся наша такая разношерстная компания умилялась, восторженно причмокивала, качала восхищенно головами и предвкушала: что же там впереди? Наверное, японский ресторан! О, наивные! Мы не входили в список тех, кому полагалось все это по полной и расширенной программе. Мы попали туда почти случайно, так сыграл случай, просто мамин муж оказал любезность этому главному дяде, но в список VIP-персон все же не попал. В нашу программу входили: беглая обзорная экскурсия, часок сауны (все и так этому рады) и скудный фуршет – бутерброды плюс шампанское. Но мы и так были безмерно счастливы! Мы побывали почти за границей! Это было событие, было что обсудить с друзьями.
Итак, все возбужденные и предвкушающие продолжение праздника, а я с безумными глазами ищу телефон, чтобы позвонить соседке, сидящей с моим ребенком. Телефон обнаруживается в холле, я чуть отстаю, но номер занят, и я говорю, что догоню их всех и найду в сауне, так как париться мне все равно нельзя. Процессия удаляется, а я остаюсь в холле. И уже понимаю, что все оставшееся время проведу здесь, скорее всего зная любовь моей соседки к телефонному трепу.
Я уютно располагаюсь на мягком кожаном диване, недалеко от таксофона и набираюсь терпения. От нечего делать оглядываюсь вокруг: в центре зала – круглая барная стойка, несколько иностранцев, что-то потягивающих из высоких бокалов, и несколько девушек – молодых и постарше, очень стильных, длинноногих и ухоженных, и почему-то рассматривающих с интересом меня. Тут до меня доходит, что это – путаны, и что они, видимо, недоумевают, кто я, откуда и что я делаю практически на их насесте. Но минут через десять, видя очередную мою ходку к телефону, они понимают, зачем я здесь, и совершенно теряют ко мне интерес. Я понимаю, что не дозвонюсь в ближайшие полчаса, что мне бы встать и уйти, а что я буду делать у бассейна? Сидеть и всем объяснять, что мне нельзя ни плавать, ни париться? И покоя на душе уже точно не будет. И с упорством маньяка я продолжаю мотаться к телефону. Да и в конце концов, здесь даже
