– Пить!
Из горла вырывалось жалкое сипение. Но ее услышали. Над Зоей склонился пожилой мужичок с усталым, обветренным лицом и седой бородой. Он приподнял девушке голову, поднес к губам кружку.
– Пей, милая, пей.
Зоин взгляд заметался по комнатке.
– Ты не бойся, не бойся, – мягко сказал старик. – Никого здесь нет. Это будочка моя, я здесь живу. Один живу, как перст.
Зоя выпила воду, откинулась на подушку. Скосила глаза вниз: под одеялом вместо ноги здоровенный бугор.
– Ты в лангете, – сказал старичок, снова прочитав ее мысли. – Ножку сломала, когда с поезда прыгала. И ребрышки тоже, уж не знаю как. Полежать тебе придется, девица. Как звать тебя, кстати?
– Зоя.
– Хорошее имя. А меня – Василий Иванович. Я местной железнодорожной станции путевой обходчик.
– Это вы мне ногу закрутили?
– Я. И лекарство тебе дал, чтобы ты не проснулась, пока косточки тебе вправляю. Голова от него еще может быть тяжелая. Но это скоро пройдет.
– Вы доктор? – спросила Зоя, вглядываясь в странного старика.
Тот помрачнел, коротко качнул головой:
– Бывший. Давным-давно бывший. Доктором меня звать не надо, я этого не люблю. Зови Василием Ивановичем.
Зоя протянула руку и схватила запястье старика:
– Спасибо вам, Василий Иванович! Спасибо, родненький!
– Спи, – проворчал тот. И как только Зоя уснула, едва голова ее коснулась подушки, добавил: – Родненький… Ишь ты!
Зоя быстро шла на поправку. Через месяц она уже готовила еду, опираясь на самодельные костыли, и звонко пела. Золотарев возвращался с обхода, слышал ее голос и замирал, закрыв глаза.
Историю девчонки он восстановил без труда, осторожно расспросив людей на станции. По утрам, когда Зоя еще спала, Золотарев придвигал стул к ее кровати, садился рядом и смотрел, стесняясь самого себя.
Господи, красота какая… И ведь никто, кроме него, этого не понимает. Разве что этот Григорий Воля, устроивший целую облаву на невесту, чувствует, что потерял. Должно быть, на него напало умопомрачение, когда он увидел ее во всем сиянии рыжеволосой юности, тонкую, прекрасную, такую живую и светящуюся, как капелька росы под солнечными лучами.
Однажды Зоя открыла глаза и увидела старика, смотрящего на нее тоскливым, полубезумным взглядом. Она испуганно вскрикнула и попыталась закрыться одеялом.
Василий Иванович тяжело вздохнул.
– Зоенька, ты не подумай плохого, – тихо сказал он. – Я прежде не говорил, а сейчас скажу, чтобы тебе дурное не казалось. Дочь у меня была, Маша. Я тогда работал в уездной больничке и очень свою работу любил. Думал, я талантливый врач. Гордился собой. А потом в наш городок пришла эпидемия. Знаешь, что такое эпидемия? Не знаешь, наверное. Это когда такой старый пень, как я, хоронит свою семнадцатилетнюю дочку. А власти наверх рапортуют, что давно уже победили болезнь, и все у нас хорошо, и помощь не нужна. И еще пять тысяч человек умирает, потому что без лекарств, без вакцины мы, доктора, никто! Мы думаем, что многое умеем, но против природы мы пушинки, пыль! И не нам решать, кому жить, кому умереть.
Зоя отбросила одеяло. Страха в ее глазах не осталось – только сочувствие и скорбь.
– Я с этим жить не смог, – продолжал Василий Иванович, сгорбившись и опустив голову. – Какой из меня доктор, если я самое дорогое не сберег… Ушел, уехал, и вот уже пять лет обходчиком работаю. Такой хороший труд, я тебе скажу… Ни одного человека с тобой рядом нет. Никому ты навредить не можешь.
– Василий Иванович, миленький…
– Я ведь мог ее уберечь, Зоя! – внезапно хрипло выкрикнул Золотарев. – Мог увезти до болезни! А я ничего, ничего не сделал!
Он сжал кулаки, тихо застонал. Потом, опомнившись, встал и вышел из домика.
Вернулся Василий только к вечеру и сразу полез в сундук, стоявший в углу. Копался там, бормоча себе под нос, и, наконец, нашел то, что искал.
– Иди сюда, Зоя…
На стол, под качающийся круг света от лампы, выложил бумаги.
– Это документы моей дочери, Марии Золотаревой. Я, когда сбежал из города, захватил и их тоже. Она постарше тебя, но это ничего. В Москве тебе без документов делать нечего. Да и в любом другом месте. Возьмешь, они тебе поначалу сильно жизнь облегчат.
Зоя бросилась к старику, прижалась к нему.
– Второй раз спасаете меня, Василий Иванович! Как я благодарить вас буду?
– Жизнь проживи счастливо – вот это и будет твоя благодарность. А я умру спокойно, зная, что помог тебе.
… Зоя уходила утром, спрятав волосы под платок. На пороге будки обняла старика, троекратно поцеловала.
– Иди, иди, – проворчал тот. – Я тебе там написал, что с ногой делать. Сильно-то ее не напрягай поначалу, польку не танцуй.
– Я вернусь, как только смогу, – твердо сказала Зоя.
– Следи, чтобы документы не стащили у тебя, – будто не слыша, наставлял Золотарев. – Денег у тебя в обрез, а вид доверчивый – опасайся жулья. Все, шагай на станцию!
– Я за вами вернусь, – повторила Зоя.
– Глупостей не говори. Нам с тобой больше не свидеться, да и незачем.
Зоя вскинула на него огромные свои карие глазищи.
– Я, батюшка, за вами вернусь, – третий раз сказала она.
Василий Золотарев ухватился за стену, чтобы не упасть.
– Я без отца четырнадцать лет жила, – тихо проговорила Зоя. – У меня никого нет, кроме вас и девчонок малолетних. Говорите, что хотите, а я за вами приеду.
Она повернулась и пошла к станции, чуть прихрамывая на правую ногу.
Василий Иванович Золотарев погиб под Смоленском в начале войны. Увидеться с Зоей они так и не успели.
…Десять лет спустя, в теплый майский день с поезда на станции «Знаменка» сошла молодая женщина. До села ее подвезла попутная машина. Шофер искоса посматривал на пассажирку, лицо которой показалось ему смутно знакомым. Но заговорить с ней так и не решился, хотя слыл в селе балагуром и трепачом.
Женщина попросила высадить ее у дома Олейниковых. Шофер знал их семью. Обоим братьям повезло живыми вернуться с войны. В селе их не любили за грубость, жестокость и изворотливость, а рассказам Кольки и Степана про военные будни не верили ни на копейку.
Шофер сделал вид, что возится с заглохшей машиной, а сам с любопытством приглядывался к приезжей. Не успела она подойти к калитке, как навстречу выбежали две девушки. Одна – сухая, некрасивая, черноволосая – мельком взглянула на женщину…
И вдруг поменялась в лице, прижала ладонь к губам.
– Господи… Зоя!
– Марфа! Оленька!
Рыжая, смеясь и плача, прижала к себе обеих девушек.
На крики выскочил Степан, за ним Николай, и оба замерли в растерянности. Первым пришел в себя старший брат: оскалился и вразвалочку двинулся к приезжей.
«Сейчас ударит ее, – вдруг отчетливо понял шофер. – Вон, аж рыло у него свело от злобы».
Женщина подняла голову, отстранила девушек. И шагнула навстречу Степану.
