— Если все будет хорошо и поручение выполню, могу ли рассчитывать, товарищ Велиев, что моя просьба о переводе будет рассмотрена?
— Вах, ты упрямый, да? — улыбнулся Велиев. — Вернешься — поговорим. А теперь дай обниму. Желаю тебе счастливого возвращения.
Благообразный и длинношеий староста поднялся с плетеного, венской работы, кресла, сделал шаг навстречу Песковскому, не выразив ни радости, ни печали, бесстрастно протянул руку и произнес с хрипотцой:
— Грюнфельд Альберт Александрович. Господин издалека?
— К слову «господин» я не очень привык. Зовут меня Песковский, товарищ Песковский. Я из Баку.
— У нас здесь тоже все товарищи, все равны, кто-то живет немного лучше, кто-то немного не так, но мы предпочитаем называть друг друга «господин», потому что уважаем друг друга и имеем желание не менять обычай.
Альберт Александрович впился холодными глазами в мандат Песковского, долго и придирчиво изучал его, поинтересовался, бывал ли господин комиссар уже в других селениях или первую честь оказал немцам, и, узнав, что пока еще нигде не бывал, а начал с Терезендорфа, недовольно засопел. Арсений вынул портсигар, в котором берег специально для этого разговора припасенные папиросы «Дерби», угостил собеседника, тот молча повертел папиросу в руке, не без удовольствия принюхался:
— Сразу видно — вещь. Со старых времен. Сколько я вам должен?
— Ничего абсолютно, — ответил Песковский, начиная жалеть о том, что вынул портсигар. Вспомнил, как на втором году войны, когда он вместе с остатками своей батареи кормил вшей под Малыми Куличками и когда на семерых осталось полкисета табаку, он услышал от унтера, весело делившего «божью благодать»:
— А у немцев, сказывают, братцы, такой есть обычай, заешь их курица, ежели один у другого цигарку али папиросу попросит, тотчас хфенинги из карману вытаскивает и за эту цигару расплачивается. Вот закон изобрели, заешь их курица.
Сейчас, глядя в бесцветные глаза старосты, Песковский подумал, что не с того начал разговор, что сюда надо было бы прислать юриста-закорючку, а не его, бывшего фронтовика, умевшего приказывать и выполнять чужие приказы. Тут громким словом достигнешь только обратного результата. Колонисты — народ прижимистый, вряд ли уступят хлеб по ценам, которые он мог предложить. Он слышал, что другим уполномоченным в пригородных апшеронских селах удавалось выявлять и закупать припасенное зерно потому, что в тех селах были батраки и кулаки, были бедные и богатые, была первозданная ненависть, разделявшая их и помогавшая молодой власти получать то, без чего не выжить, — хлеб.
Бедняк умел считать добро, хотя и не принадлежащее ему, но добытое его горбом. Он знал, у кого сколько может быть зерна и где оно может быть припрятано. И когда новая власть присылала в деревни уполномоченных, бедняки охотно помогали им. У немцев же было по-другому. Песковский знал, что на всю колонию числился в батраках лишь один Петер, большой безобидный безбородый дебил, не имевший ни кола ни двора и живший в той семье, которой помогал класть печь или ходить за малышом, сеять хлеб или пасти коров. Этот Петер питал собачью преданность к тем, кто его кормил и давал работу.
Нет, здесь надо было действовать совсем по-другому, надо было сделать эти четыреста семьдесят два двора, живущих по своим, не очень хорошо знакомым Песковскому законам, этот поселок, этих молодых и старых, но одинаково неразговорчивых людей союзниками, пробить толстую, складывавшуюся десятилетиями стену отчужденности.
Но как? Каким путем? Каким словом?
— Почему вы так говорите: «Ничего абсолютно не стоит?» — удивился староста, продолжая рассматривать папиросу. — Каждая вещь имеет своя цена. Если бы она не имела цена, зачем было трудиться ее делать? За «данке шен», за «прекрасное спасибо»? У вас хорошо говорят: этим спасибо сыт не будешь. Сколько я вам должен?
Грюнфельд брал инициативу в свои руки, он прекрасно знал, что сейчас последует, он был к этому подготовлен. Он знал, что происходит в городе, знал о визите уполномоченных в другие селения, ждал, что со дня на день нагрянут и в Терезендорф, готовился к встрече и репетировал возможные вопросы и ответы, а еще интонацию, с какой эти ответы должны произноситься. Если уполномоченный будет напирать, он, Альберт Александрович, предложит созвать сход, и пусть сход решит — кто сколько может отдать зерна, да-да, отдать, а не продать, потому что новая власть платит за зерно гораздо меньше, чем оно стоит на базаре... хотя новой власти совсем не следует портить отношения с той частью деревни, которая извечно слыла самой деятельной, предприимчивой и трезвой.
Альберт Александрович то и дело поправлял очки с дужками, перевязанными суровой ниткой, стряхивал со стола воображаемые пылинки, уверяя и убеждая собеседника, что девять тысяч пудов с четырехсот семидесяти двух дворов — цифра фантастическая, что тогда колония останется к весне без хлеба и без семян. Поднявшись во весь рост, он произнес откуда-то из-под потолка обиженным угрожающим басом:
— Если вы, как представитель новой власти, мне не доверяете, можете беседовать с соседями, они вам скажут то же самое.
О, соседи, без сомнения, прекрасно знают, что сказать. Да, они могут что-то выделить из своих скромных запасов, но они никому не разрешат шарить по амбарам — все вместе поднимутся и не разрешат... Здесь нет кулаков и батраков, здесь все равны, и весь поселок встанет, дом за дом, чтобы никого не дать в обиду. Для чего здесь эти вооруженные матросы? Только ли для охраны зерна?
Песковский все это прекрасно понимал и от встреч с соседями вежливо отказался.
Альберт Александрович едва заметно кивал головой, когда гость рассказывал о положении в стране, о целях, которые преследует революция, и о том, с каким уважением относится к способностям немцев. Он понимающе кивал головой и думал, что с большим доверием слушал бы уполномоченного, если бы они встретились в иной обстановке, в иное время, а сейчас, когда один просит что-то, а другой не хочет этого дать, всякие слова теряют первоначальный смысл.
— Мы можем собрать... — Альберт Александрович поднял глаза к потолку и начал перебирать узловатыми пальцами костяшки на счетах, — мы можем собрать от силы шесть тысяч пудов, вы знаете, какой был урожай?
— Знаем прекрасно, това... гм... господин Грюнфельд, — Песковский почувствовал заискивающие нотки в своем голосе, мгновенно стал противен себе и заговорил другим тоном: — Знаем прекрасно. Но только то, что вы предлагаете... Я понимаю вашу ответственность перед колонией и все же не могу поверить, что ваши товарищи, соседи, не примут близко к сердцу... откажутся помочь революции в ее самых трудных первых шагах. Мы предлагаем вам сотрудничество, да, я уполномочен сказать об этом и не хотел бы прибегать к каким-либо мерам, способным наши отношения омрачить... Если бы я знал, что дело может до этого дойти, отказался бы, отказался бы категорически от подобного поручения.
Песковский помолчал, вынул портсигар, но, увидев, что собеседник так и не закурил первой папиросы, а отложил ее в сторону, как бы показывая, что, раз они не сторговались, он не имеет права к ней притрагиваться, с досадой захлопнул крышку.
— Ну что ж, тогда прошу вас собрать жителей колонии. Я хотел бы с ними поговорить.
— Сегодня никак не можно. Некоторые в Элизабетполь уехали, там умер господин Дубковский, историк и краевед, наш большой друг... Потом, мы имеем обычай, если надо собраться, за неделю извещаем, чтобы люди могли свои дела сделать и быть свободными в нужный час. Если бы вы меня предупредили заранее, мы могли бы в воскресенье после службы объявить. Такое серьезное дело никак нельзя раньше чем... раньше чем через три дня.
— Что же прикажете мне делать? Возвращаться назад не солоно хлебавши?
— Зачем возвращаться? Милости просим, поживите у нас солоно хлебавши. Посмотрите, как живем, похожи на буржуев или нет.
— Согласен, — неожиданно для себя ответил Песковский.
Весть о приезде уполномоченного уже следующим утром облетела главную, в четыре версты, улицу Согласия, тянувшуюся через всю колонию. В середине «проспекта», выложенного булыжником, были мэрия,
