Этот вопрос возник у нее задолго до того, как Мехтгильда нажала на больное место. Она пыталась вспомнить, кто доверил монастырю маленькую Рагнхильду фон Айстерсхайм, которую теперь некоторые называли Софией.
Должно быть, тогда она была грудным ребенком, потому что другого мира, кроме этого монастыря, она не знала. София никогда не видела другой одежды, кроме белого платья из грубой неокрашенной овечьей шерсти, скапулира — головного убора, закрывающего плечи, — и черной накидки. Она не знала других дней, кроме тех, что начинались в три часа ночи службой, а потом сестер семь раз в день до самого вечера созывали на мессы или к молитве. Она могла ориентироваться только в тех помещениях, что принадлежали монастырю, — в столовой, отопительной комнате, чулане с одеждой, подвале или в спальном зале.
По правде говоря, за пределы монастыря Софию и не тянуло — ведь там ее поджидал мир, полный опасностей, и коварство, которое приведет правоверного человека к падению. Она только страстно желала написать о своей жизни такие же истории, какие другие люди рассказывали о своем прошлом.
Говорили, что Мехтгильда, у которой здесь в монастыре не было иного желания кроме как утихомирить вечный голод, когда-то была невестой мужчины из очень благородной семьи. Долгие годы она ждала, когда он на ней женится. Но жених не торопился праздновать свадьбу. Вместо этого он пропадал в море. Его привлекало суровое Балтийское море, а еще больше приключения, которые можно было отыскать в его бесцветных пенистых волнах. Китобой, он опустился намного ниже своего положения, водился со всяким сбродом, который годится разве что для того, чтобы потонуть в открытом море или потрошить рыбьи желудки. А однажды он и вовсе скрылся за серым, влажным и холодным горизонтом. Возможно, какой-то кит протаранил суденышко, а может, северные воины напали на него и разбили. Некоторое время спустя стало ясно, что он никогда не вернется, а Мехтгильда была уже слишком стара, чтобы найти другого жениха. Тогда ее семья выдумала историю про ее необыкновенную набожность и отправила в монастырь.
Даже бедным послушницам, которые по рангу никогда не были равными монахиням, поскольку не принесли в монастырь имущества и должны были выполнять самую грязную работу, было что рассказать о жизни за пределами монастыря. Фридегунде, например, рассказывала об ужасном голоде (позже София записала этот рассказ). В какой-то год выпало так много осадков, что земля стала напоминать болото, ее нельзя было ни вспахать, ни посадить, как обычно, злаки — рожь или овес. Один крестьянин, несмотря на настойчивые уговоры остальных, решил все-таки попробовать, и его плуг вместе с рабочим волом ушли под землю. Понадобилась помощь пяти сильных мужчин, чтобы вытащить обоих из недр коричневой губки, и когда им это удалось, вол был уже на том свете. Не было урожая, а значит, было нечего есть, и все страдали от страшного голода и нужды. Сначала зарезали весь скот, потом муку стали смешивать с молотыми корнями папоротника, зернами винограда и цветками лесного ореха. Позже ели черные корневища из леса, потом увядшую траву, а затем и умерших с голоду соседей. Говорили, что некоторые заманивали соседей в глухие места, убивали их там и жарили.
— записала она. —
Заданные вслух, эти вопросы значили так же мало, как бессмысленные пересуды. Но записанные на дощечке, они бросались в глаза, резкой болью пронзали горло и бились там, где находится сердце. Они поглощали все ее внимание, так что она не заметила, как к ней подошла сестра Ирмингард.
— Маленькая София! — воскликнула она, в замешательстве глядя на нее. — Что заставило тебя написать это?
В горле Софии стоял ком, но она не плакала, потому что знала, что не стоит проливать слезы из-за суетного мира, который, хотя и является долиной горя, но в день Страшного суда возрождается Господом Всемогущим под звуки тромбона. Однако ее глаза щипало, потому что она, не мигая, смотрела на написанное.
— Но я должна записывать эти вопросы! Как я найду на них ответ, если их забуду? — ответила София тихо.
Движения сестры Ирмингард были спокойными, но решительными. Она была привязана к этой девочке, потому что та училась быстрее остальных и красивее всех писала, а это она, как самая образованная женщина в монастыре, умела ценить. Сестра Ирмингард писала исторические хроники, выдавала книги из библиотеки и отбирала среди одаренных девочек тех, которые в будущем должны будут работать переписчицами. По движению Луны она могла определить, когда следует устраивать богослужение, и иногда с ней советовалась медсестра, потому что она единственная знала наизусть старинные рецепты. Иногда она собирала налоги с крестьян, хотя это была задача настоятельницы. Крестьяне обрабатывали близлежащие поля, и к назначенному ею оброку — в год по поросенку, пяти курам и десяти яйцам — все относились с уважением и послушно отдавали его. Несмотря на высокий авторитет, ее все время переполняли эмоции и вырывались наружу, несмотря на все ее старания.
— Маленькая София, — сказала она не строго, но устало, и прежде чем продолжить, несколько раз сухо кашлянула, — ты пишешь так хорошо, что вскоре будешь работать не только на восковых дощечках, но и на настоящем пергаменте. Однако он слишком дорогой, чтобы тратить его попусту! А еще меньше ты должна тратить мое время, и если я использую его на то, чтобы направить тебя, то только для того, чтобы ты однажды смогла переписывать труды великих ученых мужей!
— Но разве вы сами, — возмутилась София, поскольку знала, что Ирмингард не пронять мольбами и жалобами, а только аргументацией, — кроме того, что переписываете чужие рукописи, не создаете свои тексты, месяц за месяцем описывая то, что происходит в монастыре и что нам становится известно о мире за его стенами?
— Маленькая София, — кашляя, повторила сестра Ирмингард, и ее глаза, казалось, стремились спрятаться за темными веками, — в хрониках монастыря содержится только то, что имеет значение для этого мира. Когда избирается новый король или рождается наследник трона, когда идет война между землями или на нас обрушивается голод. Только благодаря тому, что я это записываю, так же, как это делали до меня другие, мы знаем, как этот монастырь в первые годы своего основания противостоял злым язычникам, а потом войнам, а еще позднее.— наводнению, которое иногда приходит с моря и уничтожает землю. Но то, что волнует одну тебя, неважно для мира и для великого порядка, предусмотренного Богом. Ты должна научиться отличать главное от второстепенного.
— Но разве это неважно, — настаивала София, громко сглатывая после каждого слова, — кем был мой отец? Сестра Мехтгильда говорит, что его имя запятнано позором! Как его звали? Что он сделал?
Сестра Ирмингард опустила глаза и промолчала.
— Вы тоже знаете, кто он! — задыхаясь, вскрикнула София. — Знаете, но не хотите сказать! О небеса! Какое преступление совершил он, что мне боятся назвать даже его имя?
Ирмингард сделала глубокий вдох и снова закашлялась. Когда она смогла спокойно дышать, ее лицо было мертвенно-бледным, но взгляд снова стал беспристрастным.
— Я не знаю, кем был твой отец, София, — сказала она, — и если бы даже знала, все равно не сказала бы, потому что это не имеет никакого значения. Не принимай насмешки Мехтгильды близко к сердцу. Она хотела сделать тебе больно, потому что ты рассказала всем о ее греховном проступке и потому, что она сварливая девушка. Она никогда не смирится с тем, что она, девушка из богатой семьи, осталась без жениха. Что же касается твоего происхождения — забудь о нем. И, прежде всего, не пиши об этом. Зачем ты вообще это делаешь?
София отвернулась от написанного и призналась в своем таланте со всей откровенностью, на которую была способна.
— Сестра Ирмингард, — объяснила она, колеблясь между вынужденным оправданием и неподдельной гордостью, — я часто забываю то, что не записано, — то есть все, что я просто слышу или говорю, все, что со мной происходит или что мне рассказывают. Но то, что я прочитала или записала, навсегда остается в моей памяти. Этого я никогда не забуду. Я буду помнить об этом до самой смерти.
Последовала тяжелая тишина. Незаметно руки Ирмингард напряглись, хотя она всеми силами призывала себя к спокойствию. Она медленно взяла в руки книгу, открыла ее и положила перед Софией
