хвоей и влажной землей.
Марьям натянула на голову гиматий — большой квадратный кусок белого льняного полотна — и посмотрела вниз на священный город Ерушалаим. Отсюда, с высоты Масличной горы, открывался потрясающий вид. Звезды освещали древние каменные стены и широкие разноцветные улицы. Все дышало тишиной и спокойствием. Даже струйки дыма, поднимавшиеся из очагов в домах, казалось, повисли в воздухе, будто мазки черной краски по холсту неба.
Она невольно перевела взгляд на Храмовую гору. Трапециевидное основание Храма, поддерживаемое мощными подпорными стенами, возвышалось над землей больше чем на полсотни локтей, оно занимало площадь более 344 000 квадратных локтей[2] — вдвое большую, чем величественный римский Форум, и более чем в три с половиной раза превосходящую площадь объединенного храма Юпитера и Астарты-Венеры в Баальбеке. Грандиозный размах храмового комплекса с его зданиями, купальнями, украшенными мозаикой дворами, величественными колоннадами портиков и искусно украшенными куполами не имел равных во всем мире. Сам же по себе Храм, место, где живет Бог, вообще приводил людей в трепет. На украшение его стен и куполов пошло столько золота, что солнечный свет, отражаясь от него, буквально ослеплял. Даже сейчас, ночью, в мерцании звезд он казался серебристым оплотом света и мечты.
Марьям повернулась к мужчине, сидящему на большом известковом валуне слева от нее. Подтянутый, среднего роста, мускулистый, с вьющимися черными волосами до плеч. Белый гиматий на его голове обрамлял бородатое лицо, подчеркивая блеск его темных живых глаз.
— Это опасно, Иешу. Они жестокие люди.
— Все жестоки, — тихо ответил он.
Она задумалась над тем, что ответить, но не нашлась и села на камень рядом с ним. Масличная гора практически целиком состояла из известняка, а верхний слой был белым, как мел. Несмотря на такую неплодородную почву, ее склоны покрывала густая поросль олив, между которыми высились кедры. Сердце Марьям тревожно билось.
— Если слухи дойдут до префекта, он решит, что ты затеваешь заговор… — начала она.
— Я должен поговорить с Дисмасом.
Жесткость его тона заставила ее замолчать. Она отвернулась, так сильно сжав зубы, что загорелая кожа на скулах напряглась. Живот стянуло от страха, ей стало трудно дышать.
— Марьям, пожалуйста, доверься мне. Я знаю, как это может выглядеть в глазах римских властей, но это необходимо.
Наклонившись, он кротко поцеловал ее в щеку. Это был поцелуй, дающий стремление к совершенству и к новой жизни. И они обретали знание от благодати, что жила в каждом из них.[3]
— Эти зелоты, я не доверяю им, — ответила она, стараясь сдержать дрожь в голосе.
— Они из Галила, как и я. Они друзья моих друзей, тех, с кем я вырос. Для меня это достаточное основание, чтобы говорить с ними.
— Но почему именно сейчас? — спросила она, всплеснув руками. — После убийства Йоханана они попытались силой захватить тебя и провозгласить царем.[4] Ты сам сказал нам, что надо избегать больших толп, на случай если они подстерегут нас, чтобы взять тебя в плен. А что, если они сделают это сейчас?
— Не станут.
Она опустила руки. Кулаки сжались сами собой. Еще вчера он приказал своим последователям купить себе мечи.[5] Хотя Иешу говорил, что возмездие в руках Бога, а не людей, он явно решил не полагаться на удачу в общении с зелотами, ненавидевшими Рим и мечтавшими омыть землю кровью римлян.
«Может быть, он боится римлян… или священников из Храма, или вопящей толпы, умоляющей его хотя бы об одном взгляде в их сторону. Теперь мы со всех сторон окружены врагами».
Она невольно посмотрела на север. Там, за городскими стенами, виднелось огороженное пространство, временный лагерь пилигримов, наводнивших Ерушалаим в эти священные дни. Там стояли тысячи палаток. Вокруг Ерушалаима было три лагеря пилигримов: один — на севере от города, второй — на западе, а третий — на юге, в долине Кидрон у купальни Силоам.
Иешу виновато посмотрел на нее.
— Извини, что был резок. Просто я обещал зелотам, что встречусь с ними здесь в девятом часу ночи. Марьям, я должен держать свое слово. Они действительно жестокие люди, но также и влиятельные. Впереди два дня священного праздника, и важно, чтобы мы хорошо поняли друг друга.
— Да. Конечно. Я… я понимаю.
Внизу, в долине, горели огоньки масляных светильников. Она долго смотрела на них. Испытывая убийственную усталость после всего пережитого за последние несколько дней — пронзительных криков, напора толпы, — она жаждала просто лечь рядом с ним, закутаться в одеяла, лучше всего где-нибудь в теплой и безопасной пустыне, подальше отсюда.
Собрав всю свою смелость, она решила наконец задать мучающий ее вопрос:
— Иешу, если… если это еще в твоей власти… ты войдешь в Ерушалаим?
Он улыбнулся. Наклонив голову, он посмотрел на землю у них под ногами.
— Ты первая, кто прямо спросил меня об этом. Другие либо слишком перепуганы, либо считают, что сами знают ответ. Но по правде сказать, я еще не решил. Сначала мне нужно поговорить с Йосефом Харамати.
Йосеф Харамати, чье имя означало буквально «Йосеф с гор», был членом священного Совета семидесяти одного — Синедриона — и его тайным другом. Священники Храма, один за другим, все чаще высказывали тревогу по поводу Иешу и его проповедей. Но, несмотря на опасность для себя и всей своей семьи, Йосеф рассказывал ему обо всем, что не должно было выйти за двери Совета.
— Ты беспокоишься, что планируют в Совете семидесяти одного?
— Меня больше беспокоит Рим, но мнение Синедриона меня тоже интересует.
— Это бесчестные самодовольные старики. Я понять не могу, почему они так тебя ненавидят, — сказала она, плотнее укутывая плечи белым гиматием и дрожа.
— Ты замерзла? — спросил он, сняв свой гиматий и уже начав надевать его на нее.
— Нет, — ответила она и подняла руку, останавливая его. — Не надо. Я дрожу не от ночного холода.
Его темные глаза, в которых отражался свет звезд, наполнились сочувствием.
— Все мы боимся, Марьям, — немного подумав, сказал он. — Страх — это вода на их мельницу.
Снова накинув на плечи гиматий, он посмотрел на огоньки, мелькающие между оливами в долине Кидрон. Направление бриза сменилось, листья деревьев зашевелились, и до них донесся запах свежевспаханных полей.
— Священные дни могут подтолкнуть их к тому, чтобы что-то предпринять против нас, — прошептала Марьям. — Мы должны уйти и вернуться после Песаха.[6] У нас есть друзья в Самарии. Ты и Шимон учились вместе с Йохананом. Возможно, он сумеет…
— Марьям, — ответил он, протянув руку, чтобы погладить ее волосы, — ты помнишь, как тридцать четыре года назад префект Вар приказал казнить две тысячи человек, начавших восстание против Рима? Их распяли вокруг Ерушалаима.
Она задумалась.
— Слышала об этом. И что?
До ее слуха донеслось мычание коровы, и она вновь посмотрела на север, на холмы Бет-Ани, над которыми клубились свинцовые грозовые тучи.
— Мне было два года, — сказал Иешу, — но я видел, как они умирают. Как и все, кто оказался в Ерушалаиме в том месяце. Римляне хотели, чтобы мы все ясно понимали цену бунта.
Он шумно выдохнул, и в воздухе заклубился пар.
— А потом был Иуда из Галила. Мне было двенадцать, когда его убили.
Иуда создал секту, называвшуюся «Четвертая философия» — четвертая после фарисеев, саддукеев и ессеев. Они верили в то, что евреям следует подчиняться лишь воле Божьей. Когда наместник Сирии
