годъ въ деревн? пожить. Хорошо имъ въ город?-то про мужиковъ выдумывать.
— Это ужъ в?рно, в?рно, ангелъ мой! А что Платонъ Михайловичъ ходить перестанетъ, такъ это даже хорошо: все между больныхъ, да между больныхъ, долго ли бол?знь занести?
— Неужели пристать можетъ? — испугалась Татьяна Алекс?евна.
— А то разв? не можетъ? И очень можетъ. Шутка-ли? Полъ-деревни свалило; день деньской. только и знай, что отъ больного къ больному ходи. Ужъ надо Платону Михайловичу честь приписать: трудъ несетъ, тяжелый трудъ…
— А разв? неволитъ кто? — раздражительно зам?тила Татьяна Алекс?евна. — И говорила, и просила… Не хочетъ слушаться, хочетъ умн?е матери быть, Богъ съ нимъ! Его д?ло, не маленькій какой. А за что насъ съ Оленькой изъ-за него безпокоятъ? Можете вообразить, сюда больные жаловать стали. Намедни, гляжу, чуть ли не ц?лая прихожая набилась. Того не доставало, чтобы онъ еще изъ нашего дома больницу сд?лалъ!
— Ну, скажите на милость! — возмутилась Глафира Осиповна. — Н?тъ, голубушка, Татьяна Алекс?евна, вы на меня сердитесь, не сердитесь, а я вамъ прямо скажу: добры вы очень къ Платону Михайловичу, строгости въ васъ н?тъ. Что ужъ, право! Мало вамъ отъ него обиды было? Вс?-то, вс?-то говорятъ… Добры очень. Другая бы мать разв? такъ съ нимъ разговаривать стала?
— И я вотъ то же мам? говорю, — оживленно вставила Ольга. — Вотъ занесетъ къ намъ бол?знь, тогда довольна будетъ.
Татьяна Алекс?евна задумалась.
— Сколько я слезъ пролила, Глафира Осиповна! Сколько я слезъ пролила… По сов?сти сказать, жалокъ онъ мн? былъ. И сержусь я на него, и обидно мн?, а зла во мн? н?тъ… Конечно, Платоша ли, Оленька ли — одинаково они мои д?ти, обоихъ жаль.
— Это вы-то, голубушка, его жал?ете, а онъ жал?етъ ли васъ? — прервала Глафира Осиповна.
Татьяна Алекс?евна махнула рукой.
— Богъ съ нимъ! Только теперь, — видимо раздражаясь, добавила она, — теперь пусть не прогн?вается: не только вс?хъ этихъ его оборванцевъ-пріятелей прогонять буду, но и приди онъ самъ, и его не пущу. Нашъ, такъ нашъ; а мил?й ему мужики, пусть съ ними и компанію водитъ.
Глафира Осиповна встрепенулась.
— И давно бы такъ! — одобрила она, видимо обрадованная. — У кого хотите страшивайте, вс? въ одинъ голосъ скажуть: обида вамъ отъ Платона Михайловича, большая обида!
— И не пущу! — еще р?шительн?е заявила Татьяна Алекс?евна. — Мн? д?ти равны. За что онъ Оленьку обездолить хочетъ? Умн?й вс?хъ, такъ и живи одинъ, а намъ тоже и о себ? подумать надо.
Когда Глафира Осиповна ушла, Татьяна Алекс?евна еще долго сид?ла у окна, вглядываясь въ прохожихъ и принимая каждаго издали за сына. Она ждала его и желала, чтобы онъ пришелъ, и знала нав?рно, что, приди онъ, она не дастъ ему переступить порога комнаты, какъ уже закричитъ на него и, пожалуй, исполнитъ свою угрозу: не пуститъ въ домъ. Платонъ не приходилъ. Когда же Татьяна Алекс?евна, не дождавшись сына, р?шилась, наконецъ, лечь въ постель, сердце ея было такъ полно обиды и горечи, что она уже не чувствовала бол?е жалости къ Платону и родной, единственный сынъ казался ей ея зл?йшимъ врагомъ.
Прошло нбсколько времени. Татьян? Алекс?евн? не спалось. В?теръ шум?лъ въ саду и ударялъ в?твями деревьевъ въ окно ея спальни. Въ комнат? было душно, мягкая постель непріятно нагр?лась, а подушки лежали неудобно, то слишкомъ высоко, то слишкомъ низко. Изъ сос?дней комнаты слышалось черезъ полуоткрытую дверь сонное дыханіе и легкое всхрапываніе Ольги. Татьяна Алекс?евна поворачивалась то на одинъ бокъ, то на другой, она настойчиво закрывала глаза и шептала молитвы, но глаза ея раскрывались сами собой и безсонно, широко гляд?ли въ окружающую ее темноту.
— Боже мой! — шептала она. — Господи, Боже мой! — а ст?нные часы, точно торопясь куда-то, отбивали своимъ хриплымъ боемъ одинъ часъ за другимъ. Въ этотъ день Татьяна Алекс?евна видалась съ Платономъ; онъ приходилъ за своими вещами. И только теперь, среди спокойствія и тишины ночи, припомнила она все, что говорила сыну и отдала себ? отчетъ въ своихъ словахъ. Ясно до осязаемости представлялось ей лицо Платона, и она съ ужасомъ зам?чала теперь, насколько оно исхудало, осунулось, какой кроткой и печальной улыбкой св?тились его глаза. Она повторяла себ? свои слова, жесткія и озлобленныя, а всл?дъ за ними слышался ей тихій голосъ сына, и звукъ этого голоса шелъ ей прямо къ сердцу.
— Мама, мама! — слышалось ей. — Еслибы ты могла вид?тъ мою душу! Н?тъ у меня силы примирить тебя съ собой… Какъ теб? тяжело! Ты любила меня и я довелъ тебя до ненависти… Сына ты возненавид?ла! Какъ же теб? тяжело!
— Молчи! — кричалъ другой, неузнаваемый отъ злобы и волненія, голосъ, — молчи! Надо?ли мн? эти глупости! Вотъ теб? мое посл?днее слово, посл?днее! Слышишь? Или ты бросишь свои глупыя зат?и, или же знай, что н?тъ у тебя больше матери… Былъ у меня сынъ — н?тъ его больше! Дорогу забудь къ моему дому.
Платонъ дрогнулъ; рука его кр?пко сжала спинку стула, лицо побл?дн?ло.
— Боже мой! Господи, Боже мой! — шептала теперь Татьяна Алекс?евна и протягивала руки передъ собой, какъ бы отстраняя отъ себя тяжелое воспоминаніе.
— Душа не терпитъ… Тянетъ меня къ несчастнымъ, страдающимъ. Истерзаюсь я, задохнусь… Куда мн?, такому-то? Погляди на меня. Не съум?лъ я оправдать твои ожиданія, но постарайся простить.
Татьяна Алекс?евна приподнялась и с?ла на постели.
— Мой в?къ прожитъ, — шептала она, — а Оленька?
Ей вспомнилось, что, уходя, Платонъ встр?тился въ дверяхъ съ сестрой. Онъ улыбнулся и протянулъ ей руку, но Ольга отвернулась и брезгливо подернула плечами. Гд? онъ теперь? Опять мелькнуло передъ ней его лицо, и точно всколыхнуло ее всю запоздалой, н?жной жалостью.
— Платоша, родной! Бл?денъ… худъ… Не допусти, Господи! И какое здоровье у него? Все-то, все-то въ конецъ голодухой, да нуждой всякой расшатанное. Счастьемъ хвалился! Горевое твое счастье, б?дняга. Мать, мать родная чуть не прокляла, изъ дому выгнала…
Всю ночь напролетъ шум?лъ в?теръ и стучалъ въ окно в?твями деревьевъ, били часы и вздыхала сонная Оленька, а Татьяна Алекс?евна то садилась на постели, то ложилась вновь, а сонъ не шелъ и мысли ея верт?лись на одномъ воспоминаніи. Наконецъ, въ окно взглянуло раннее, ненастное утро; по зас?р?вшему небу поб?жали темныя лохматыя облачка. Татьяна Алекс?евна откинула подушки; пос?д?вшіе волосы ея растрепались, утомленныя в?ки покрасн?ли и распухли.
— Оба вы мн? равны, оба… Жалко мн? обоихъ, — думала она. Сердце ея еще было полно смутнаго раскаянія и тревоги, но она засыпала.
Съ той поры каждый вечеръ охватывало Татьяну Алекс?евну тоскливое, ноющее чувство: ночь и одиночество стали пугать ее. Утромъ она вставала твердая и спокойная, ночная тоска даже сердила ее. Она съ удивленіемъ спрашивала себя, откуда бралось это разн?женное настроеніе, которое заставляло ее забывать обиды, несправедливость, все, кром? своей любви и жалости къ сыну. Днемъ приходила Глафира Осиповна, слонялась и надрывала жалобами душу матери скучающая Ольга, и Татьяна Алекс?евна чувствовала, какъ росло ея недовольство сыномъ, какъ закрывалось для Платона вновь ея материнское сердце. Она чувствовала все это и радовалась этому чувству; стараясь закалить себя, она жадно хваталась за каждый новый доводъ Глафиры Осиповны, доводъ, ксторый несомн?нно подтверждалъ виновность Платона, и защищалась имъ противъ своей жалости и н?жности къ сыну.
— У меня н?тъ сына, — говорила она Глафир? Осиповн? — Онъ обид?лъ меня, выставилъ меня на посм?шище и я выкинула его изъ своего сердца.
— Платоша! — шептала она безсонной ночью. — Глупый, глупый! Неужели ты не придешь? Чему пов?рилъ! что мать, родная мать отъ него отвернулась. Зв?рь л?сной и тотъ свое дитя жал?етъ.
Но Платонъ не шелъ. Все также бодро и непреклонно гляд?ла Татьяна Алекс?евна, но душевнаго спокойствія ея не стало совс?мъ. Теперь уже и днемъ не могла она оторваться отъ своей тревожной думы о сын?; ее раздражали нытье и сонливость Ольги.
— Хоть бы занялась ч?мъ-нибудь! Слоняешься день-денской изъ угла въ уголъ, поневол? одурь возьметъ. Причесалась бы, что ли. Гляд?ть-то на тебя зло беретъ.
