незаметно начинает выходить.
Единственный видимый глазу предмет туалета — черная бархатная лента, плотно обвязанная вокруг шеи, ибо все, что ниже, тонет в коричневых разводах фотографической ретуши.
Итак, вот такую сделку он заключил с любовью, во внезапной, отчаянной спешке схватив то, что ему предоставила судьба, от страха вообще ничего не получить после слишком долгого, пятнадцатилетнего ожидания, в течение которого он упорно отворачивался от любви.
Та ранняя, та первая любовь (которой, как он тогда поклялся, суждено было стать последней) теперь превратилась лишь в неясную тень, полузабытое напоминание о прошлом. Маргарита… Теперь он может произнести это имя, и оно ничего не значит. Словно сухой и безжизненный цветок, сплющенный между страницами старой книги.
Имя из прошлого — даже не его собственного, а чьего-то другого. Ибо считается, что каждые семь лет мы полностью обновляемся, и от тех, кем мы были, ничего не остается. Так что он уже дважды стал кем-то другим.
Дважды отдалился от того двадцатидвухлетнего мальчика — с тем же именем, что и у него сейчас, Луи Дюран, и, кроме этого, их ничего не связывает — мальчика, который постучался в дверь дома своей невесты накануне их свадьбы, с букетом в руке и с сиянием в глазах. Который поначалу стоял и тщетно ждал ответа. А потом увидел, как дверь медленно распахнулась и из дома вышли двое мужчин и вынесли лежавшее на носилках под покрывалом тело.
— Эй, прочь с дороги!
Он увидел кольцо на волочащемся по земле пальце.
Он не вскрикнул. Не издал ни звука. Наклонившись, осторожно положил свадебный букет на проплывшее мимо ложе смерти. Потом повернулся и пошел прочь.
Прочь от любви на пятнадцать лет.
Маргарита — так ее звали. У него ничего не осталось, кроме ее имени.
Этому имени он остался верен до самой смерти. Ибо он тоже умер, хотя и медленней, чем она. Двадцатидвухлетний мальчик умер, превратившись в двадцатидвухлетнего молодого человека. Он тоже, в свою очередь, до самой смерти хранил верность тому имени, которому был предан его предшественник. А после смерти молодой человек двадцати девяти лет переродился в тридцатишестилетнего мужчину.
И вдруг в один прекрасный день копившееся в течение пятнадцати лет одиночество, до поры до времени сдерживаемое, прорвалось, нахлынуло на него, охватило пустотой, из которой он в панике стал искать выхода.
Какая угодно любовь, откуда угодно, на любых условиях. Быстрее, пока не поздно! Только чтобы не быть больше одному.
Если бы он тогда познакомился с кем-нибудь в ресторане…
Или даже если бы встретил кого-то на улице…
Но не познакомился. Не встретил.
Вместо этого ему на глаза попалось объявление в газете. Объявление из Сент-Луиса в новоорлеанской газете.
Звук колес остановившегося прямо под окнами экипажа заставил его прервать свои размышления. Положив портрет в бумажник, он опустил его в карман. Затем вышел на веранду и поглядел со второго этажа вниз, наклонившись через окаймленные ярко-красными фуксиями перила. Внезапно брызнувшее на него солнце побелило ему спину — будто мукой посыпало.
Во внутренний дворик — патио — с улицы входил чернокожий слуга.
— Почему ты так долго? — крикнул ему с балкона Дюран. — Цветы купил?
Вопрос был совершенно риторическим, поскольку негр нес в руках конусообразный пакет, сквозь пергаментную обертку которого просвечивало что-то нежно-розовое.
— Да купил.
— Экипаж приготовил?
— Он вас ждет.
— Я тебя едва дождался, — продолжал он. — Ты ушел, как…
Слуга с философским добродушием покачал головой:
— Влюбленный мужчина вечно спешит.
— Ну поднимайся же, Том, — нетерпеливо позвал он. — Ты что, там целый день стоять собираешься?
Все так же благодушно улыбаясь, Том продолжил прерванное движение к фасаду дома и вскоре скрылся из виду. Минутой позже наружная дверь квартиры отворилась, и он предстал перед ее владельцем.
Последний, обернувшись, подошел к нему, схватил букет и поспешными нервными движениями развернул упаковку, не особенно церемонясь с содержимым пакета.
— Вы намереваетесь подарить ей цветы или разорвать их на кусочки? — сухо осведомился слуга.
— Послушай, надо же мне посмотреть. Как по-твоему, Том, ей понравятся розы с душистым горошком? — При последних словах в его голосе послышалась жалобная беспомощность, как будто он хватался за соломинку.
— А разве они не всем дамам нравятся?
— Не знаю. Я ведь с девушками только… — Он не договорил.
— Да, цветы подходящие, — снисходительно отозвался Том. — Продавец сказал, что девушкам нравятся, — продолжал он. — Продавец сказал, что все только их и покупают. — Он с хозяйским видом расправил охватывающий цветы фигурный ободок из бумаги, немного примятый упаковкой.
Дюран тем временем поспешно заканчивал сборы, приготовляясь к выходу.
— Я сперва хочу поехать в новый дом, — заявил он, немного запыхавшись.
— Вы же только вчера там были, — заметил Том. — Вы, наверное, боитесь, что если день пропустите, то он сорвется с места и улетит.
— Знаю, но мне больше не представится возможности проверить, все ли… Ты сказал своей сестре? Я хочу, чтобы она была там, когда мы приедем.
— Она там будет.
Дюран, взявшись за ручку двери, обвел комнату внимательным взглядом и вдруг замер, словно позабыв о спешке.
— Мы сюда больше не вернемся, Том.
— Здесь было так уютно и тихо, мистер Луи, — согласился слуга. — Во всяком случае, в последние несколько лет, с тех пор как вы с возрастом стали совсем домоседом.
Он встрепенулся, словно это невольное воспоминание о быстротекущем времени вернуло его к действительности и заставило продолжить сборы.
— Ты допакуешь вещи и проследишь, чтобы их туда доставили. Не забудь, когда будешь уходить, вернуть ключи мадам Телье.
Он снова замешкался, повернув до отказа ручку двери, но все еще не открывая ее.
— В чем дело, мистер Луи?
— Мне стало страшно. Я боюсь, что она… — Он с трудом сглотнул, покрутив заключенной в высокий жесткий воротничок шеей, и провел по лбу тыльной стороной ладони, вытирая едва ощутимую влагу. — Что я ей не понравлюсь.
— По мне, так вы неплохо смотритесь!
— Пока ведь ничего не было, кроме писем. В письмах все просто.
— Вы же ей посылали свой портрет. Она знает, как вы выглядите, — попытался приободрить его Том.
— Портрет — это портрет. А живой человек — совсем другое дело.
Том подошел к своему хозяину, который уныло стоял теперь, повернувшись боком к двери, и смахнул пыль с плеча его пиджака.
— Вы, конечно, не первый красавец в Орлеане, но и не первый урод.
