судьбу.
Другие же утверждают, что вы не могли остановиться ни в каком другом месте, даже если бы пожелали. Оно было предопределено, вам было предназначено остановиться в этом месте и ни в каком другом. И ваша судьба ждет вас там, ждала сто лет, задолго до того, как вы родились, и вы не можете изменить в ней ни запятой. Все, что вы делаете, вам положено делать. Вы былинка, которую вынесло сюда водой. Вы листок, принесенный сюда ветром. Это ваша судьба, и вам ее не избежать; вы всего лишь актер, а не режиссер. Во всяком случае, так утверждают некоторые.
Перед глазами на полу под сиденьями две пары ног. На тех, что ближе к окну, крохотные туфельки, модные, элегантные, без пяток, с открытыми носками, по существу всего лишь длинные острые каблучки да пара ремешков. Поближе к ней — тупоносые спортивные башмаки, рядом с туфельками кажущиеся нескладными и ужасно тяжелыми. Мужчина закинул ногу на ногу.
Лиц она не видела, да и не хотела видеть. Вообще не хотела видеть ничьих лиц. Ничего бы не видеть.
Некоторое время ничего не происходило. Потом одна из туфелек озорно подвинулась к башмаку и слегка толкнула, будто на что-то намекая. Башмак не обратил внимания; до него не дошло. Толчок-то почувствовал, но намек не понял. Возникла большая рука, лениво почесала носок над башмаком и снова исчезла.
Недовольная такой непонятливостью, туфелька повторила попытку. Только на этот раз она хорошенько ткнула поверх бронированного башмака, в незащищенную лодыжку.
Это дало результат. Сверху зашуршала газета, видно, ее откладывали в сторону, дабы понять, что означают сии неприятные укусы.
Послышался шепот, предназначенный только для уха рядом сидящего.
В ответ вопросительное бормотание мужского голоса.
Оба башмака встали рядом на полу. Потом слегка повернулись к проходу — похоже, их владелец оглянулся в ее сторону.
Сидевшая на чемодане девушка устало закрыла глаза — ей не хотелось встречаться с взглядом, обращенным, как она понимала, на нее.
Открыв глаза, она увидела, что башмаки покинули пространство между сиденьями и их владелец стоит во весь рост в проходе рядом с нею. Приличный рост, под метр девяносто.
— Садитесь на мое место, мисс, — предложил он. — Ну-ну, посидите немного.
Слабо улыбнувшись и нерешительно покачав головой, девушка попыталась было отказаться. Но бархатистая велюровая спинка сиденья выглядела так соблазнительно.
Остававшаяся на месте девушка присоединилась к настойчивым просьбам.
— Да ну же, милочка, садитесь, — убеждала она. — Он просит. Мы оба просим. Вам же нельзя там.
Велюровая спинка выглядела ужасно соблазнительно. Глаз не оторвать. Но девушка до того устала, что не было сил подняться и пересесть. Ему пришлось нагнуться и помочь ей подняться с чемодана.
Откинувшись на спинку, она в неизъяснимом блаженстве прикрыла глаза.
— Вот так, — удовлетворенно сказал он. — Теперь лучше?
Сидевшая рядом соседка произнесла:
— Ба, да вы действительно устали. Не представляла себе, что можно быть до такой степени измученной.
Девушка, благодарно улыбаясь новым знакомым, все еще пыталась слабо возражать, хотя все уже было решено, и уговоры и возражения вскоре прекратились.
Девушка посмотрела на обоих. Теперь ей хотелось увидеть если не остальные, то по крайней мере эти два лица. Хотя всего несколько минут назад она никого не желала видеть. Но доброта тоже тонизирующее средство.
Оба они были молоды. Да ведь и она тоже. Правда, они счастливы, веселы, не обделены жизнью — в этом вся разница. Ее попутчики так и светились счастьем и так походили в нем друг на друга, что за этим было нечто большее, чем просто доброе настроение или удача в жизни. Поначалу она даже не могла с уверенностью сказать, что это такое. Но затем взгляды, каждый поворот головы, каждое движение тут же выдали их: они были через край, по уши влюблены друг в друга. И эта влюбленность была почти осязаемой, светилась, как фосфор.
Любовь юности. Свежая, ничем не запятнанная. Первая любовь, которая приходит лишь однажды и никогда не повторяется.
Но в их речах она выражалась прямо противоположно, если не с его стороны, то по крайней мере с ее. Почти каждое адресованное ему замечание было дружелюбно выраженным оскорблением, нарочитым пренебрежением, мило звучащим унижением. Казалось, у нее не было для него простого ласкового слова, даже обычного человеческого внимания. Правда, ее выдавали глаза. И он понимал. При всех ее возмутительных дерзостях ее улыбка говорила, что она его боготворит, преклоняется перед ним, и он прекрасно это чувствовал.
— Ладно, ступай куда-нибудь. — Она повелительно махнула рукой. — Не дыши, как болван, нам в затылок. Займись чем-нибудь.
— О, прошу прощения, — сказал он, поднимая воротник, словно замерз, и поглядел в оба конца прохода. — Пожалуй, схожу в тамбур выкурить сигарету.
— Хоть две, — беззаботно бросила она. — Мне без разницы.
Парень повернулся и стал проталкиваться по проходу.
— Это так мило с его стороны, — глядя вслед, с признательностью заметила гостья.
— О, он довольно сносный, — ответила спутница. — Не совсем конченый, — равнодушно пожала плечами. Но глаза выдавали, что она говорит неправду.
Она оглянулась, чтобы удостовериться, что молодой человек ее не слышит. Затем, наклонившись к собеседнице, доверительно понизила голос.
— Теперь могу сказать, — выпалила она, — почему я заставила его встать. Понимаете, из-за вашего положения.
Девушка, что сидела на чемодане, не сказав ни слова, смущенно и с укоризной опустила глаза.
— Вы не одна. Я тоже, — поспешила похвастаться спутница.
— О! — воскликнула ее соседка, не зная, что еще сказать. Произнести «Не может быть!» или «Неужели?» прозвучало бы неестественно, фальшиво. Она не очень успешно попыталась выдавить из себя заинтересованную улыбку. Должно быть, из-за того, что разучилась улыбаться.
— Семь месяцев, — не ожидая вопроса, добавила спутница.
Девушка почувствовала на себе ее взгляд, как бы рассчитывающий на взаимную откровенность.
— Восемь, — еле слышно пролепетала она. Говорить не хотелось, но пришлось.
— Просто замечательно, — отозвалась спутница, довольная полученной информацией. — Потрясающе. — Словно принадлежа к избранной касте, она обнаружила, что обращается к особе, обошедшей ее на целых тридцать дней. Весь остальной женский род не удостаивался ее высокого внимания.
«Замечательно, потрясающе», — повторила про себя девушка, и сердце тоскливо защемило.
— А где муж? — поинтересовалась соседка. — Едете к нему?
— Нет, — ответила девушка, уставившись в зеленую велюровую спинку переднего сиденья. — Нет.
— A-а, оставили в Нью-Йорке?
— Нет, — повторила девушка. — Нет. — Казалось, она внимательно читает на передней спинке возникающие и тут же исчезающие слова. — Я его потеряла.
— Ой, прости…
Горе, кажется, впервые коснулось жизнерадостной спутницы, если не считать огорчений из-за поломанной куклы или измены первой школьной любви. На ее сияющем личике отразились новые ощущения. Но и в данном случае это было не ее, а чье-то горе. Собственного горя она не знала, не знает и никогда не узнает. Она была одной из тех немногих родившихся под счастливой звездой, кому суждено блистать в нашем в общем-то безрадостном мире.
