— Два девяносто за фунт… Вот упыри!
— М-да, попиваешь ноне чайку…
— Хозяйка, — зашептал Мыкола на ухо: – Треба цену снижаты!
— Ну-ну… Объяви-ка по три рубля за фунт. Вокруг повисла тишина, натянулась струной, до предела, до скрипа, до стона натянулась и лопнула:
— Беру!!! — заверещал какой-то мужичок, не выдержавший первым. — Пять фунтов вешай!.. И как лавина сходит за маленьким камешком, следом кинулся, давясь и толкаясь, разномастный люд. Торговали с двух весов, Савка взмок, подтаскивая и распечатывая все новые и новые цибики, а поток желающих не ослабевал.
Вперед протиснулся, неся бороду на пузе, толстый поп, узрел цену, схватился за крест:
— Ах, ты ж, царица небесная…
— Неурожай, батюшка, — пробасил Мыкола. — Усе пожрав долгоносик!
Спустя пару часов, когда ушла добрая половина штабеля, спрос поутих. Затарившись, отвалились состоятельные горожане, и только наезжие купцы, думающие с выгодой перепродать чай по своим лавкам да торговым местечкам, прохаживались подле, морщились, бросая на продавцов досадливые взгляды.
— А ну, оптовики! — закричала Евдокия, набрав побольше воздуху, отчего разъехалась на груди пуговка, да встрепенулись с колокольни голуби: – От полцибика по два шестьдесят уступлю!
Купцы покрякали, пожались, но деваться было некуда, и один за другим потянулись к весам, распуская тугие кошели. Последним встал пожелтевший лицом Ухватов. От того, что на его глазах, на его деньги, сметливая оборотистая молодуха собирает такой выпуклый барыш, с ним едва не случился апоплексический удар.
Евдокия, убедившись, что чайные запасы исправно тают, кликнула троих мужиков из обоза и отправилась по закупкам. Солнце перевалило за полдень, обещая скорый осенний вечер. Продавцы торопились сплавить товар и особо не торговались.
Евдокия брала сукно, соль, табак, чернослив, изюм, разного рода сласти, железные ведра, чугуны, косы, ножи, конную упряжь, мыло, гребни, бусы, зеркальца, все, за что в Антоновке давали хорошую цену. На посторонние вещи не отвлекалась, равнодушно скользила взглядом по дамским нарядам и украшениям да огибала представления заезжих балаганчиков: оно и понятно, наиболее расторопные купцы уже сворачивались, потихоньку собирались в обратный путь, стремясь выехать засветло; однако, проходя мимо канцелярской лавки, замедлила шаг, задумалась на секунду и решительно шагнула внутрь, чему груженый тяжелыми узлами и баулами Савка, неотрывно следующий за хозяйкой, не зело обрадовался.
Звякнул колокольчик, и за стойкой тотчас возник сгорбленный лавочник-еврей, в черной ермолке, из-под которой на бледные щеки ниспадали длинные пейсы, почтительно поклонился:
— Чего изволите-с? — подслеповатые глаза ощупали посетителей, и тонкий горбатый нос безошибочно остановился на статной Евдокии. Подобострастную улыбку лавочник держал мастерски, хотя нутро его, при виде лапотника-мужика и домостроевской купчихи, сморщилось, как и надежда поиметь с них какой-либо гешефт. Такие заглядывали в магазинчик крайне редко и оборот не делали. Савка, приоткрыв рот, рассматривал диковинные приборы и приспособления, выставленные в шкафчике со стеклянными дверцами, где самое почетное место занимал бинокль фабрики Цейса в корпусе матово отблескивающего желтого металла.
Для чего предназначались эти красивые и, наверное, ужасно дорогие вещицы, Савка, убей Бог, не знал.
— Дай-ка мне, любезный, дюжину карандашей! — гаркнула Евдокия. — Да чернил флакон!
— Сию секунду, — лавочник скрылся под прилавком.
— Амбарных книг пару, тетрадей простых десяток, писчей бумаги… Длинные пальцы проворно плясали по многочисленным скрыням и ящикам, безошибочно выхватывая искомое.
— Это чего?! — грозно, будто узрев непристойность, Евдокия ткнула в стеклянный шкаф, указав на хитрый прибор.
— Ах, позвольте, — лавочник деликатно отстранил Савку, отомкнул дверцы. — Сие называтся 'секстант', если угодно-с… Служит для измерения углов…
— Сколько? — скривившись, перебила Евдокия.
— О-о! Такая дама интересуется наукой! — еврей оживился.
Но масляно заблестевшие глазки довольно быстро поугасли, когда 'дама' показала свою способность торговаться.
— Себе в убыток, ей-боже! — клялся лавочник, бережно передавая упакованный секстант. — Только ради вас!..
— Это чего?! — стекло вновь жалобно скрипнуло под указующим перстом Евдокии.
— Логарифмическая линейка, для расчетов-с, — ответствовал лавочник.
— Заверни!
— Компас!.. Счеты!.. Простите великодушно – курвиметр!.. — шкафчик пустел. — Чего желаете еще? — лавочник утер пот со лба. Радость удачной сделки заглушала подорванную уверенность в том, что он, изрядно поживший на этом свете человек, научился разбираться в людях.
— Карты желаю! — заявила Евдокия, и Савке показалось, что сейчас она щелкнет пальцами.
— Все, что есть, — лавочник выложил пухлый ворох трехверсток. — А вот-с, большая карта Российской Империи. Привез специально для здешнего учителя географии, но видит Бог, вам, гм, нужнее, — лавочник многозначительно округлил глаза. — Может, изволите глобус?.. Евдокия изволила все.
При выходе на улицу случилось недоразумение: столкнулись нос к носу с каким-то невзрачным господином с тонюсенькими ниточками усиков на рыхлом пористом лице. Тот машинально приподнял котелок, бормоча дежурные извинения, как вдруг его взгляд упал на лицо Евдокии, да так и застыл на нем.
— А-а! Вот мы и свиделись, голуба! Попалась?
— Не имею чести, — Евдокия попыталась стряхнуть господина с рукава, но тот вцепился в локоть, как клещ.
— Куда?! Куда?! Забыла, как обобрала меня, прошмандовка? Да еще отходила так, что три дня кряду подняться не мог? Забыла? Ну, все! Теперь я тебя на каторгу-то упеку!.. Урядник! Кликните урядника!..
— Ты ба, господин хороший, того, полегше! — Савка оторвал незнакомца в котелке от хозяйки.
— А ну, прочь! Пшел вон, холоп! Давно ли тебя, быдло, на конюшне не пороли?
Савку на конюшне не пороли. Вырос он, хоть и бедным, но свободным, и такие тычки сносить не привык, поэтому от греха подальше, чтобы не приложиться сгоряча по пористой физиономии кулаком, слегка отпихнул от себя неприятного господина, отчего тот, отлетел на несколько шагов и уселся задом в пыль прямо под ноги подоспевшего урядника. Следом покатился по широкой дуге выпачканный котелок.
— Прекра-атить! — покачиваясь, потребовал красный, как свекла, урядник. Даже издали было заметно, что представитель власти уже изрядно принявши на грудь, что, в общем-то, в праздничный, да еще и в ярмарочный день, вполне объяснимо. Позади выросли двое городовых, привычно подперли по бокам, не давая уряднику упасть. Вокруг, с интересом наблюдая за происходящим, начал собираться народ.
— Я губернский секретарь Кикин, — важно заявил, поднимаясь, господин. — Немедля арестуйте эту женщину, наряженную купчихой, и ее приспешника. Она меня в Муроме до нитки обобрала, да еще чуть калекой не сделала. А я, между прочим, в дом к самому генерал-губернатору Нагайцеву вхож…
— Тэ-эк-с! — мутные глазки урядника уставились на Евдокию.
— А на самом деле, она вовсе не купчиха никакая, — обличал Кикин, — а продажная девка!..
— Да что же это делается! Люди добрые! — взревела Евдокия. — Среди бела дня! Ах, же ты паразит! Ах, ты сморчок сопливый! — уперев руки в боки, она пошла на обидчика, выставившего перед собой котелок, как щит. — А куда власть смотрит, а? Вы думаете, я на вас управы не найду?!
Урядник, придя в сильное замешательство, и, в качестве временного выхода из ситуации, хорошо поставленным голосом пропел:
