Трапеза – слабое и жалкое подобие обильного ужина, принятого у шотландцев, – уже была в полном разгаре: во главе стола из красного дерева, накрытого подштопанной, но чистой белой скатертью, на которой стояли в центре металлический чайник «Британия» под голубым вязаным «чехольчиком» и несколько тарелок с хлебом, пирожками и тминным печеньем, а перед каждым – тарелочка с копченой селедкой, восседала мисс Бесс Дири. Наливая нам чай, мисс Бесс – высокая, чопорная, костлявая сорокапятилетняя старая дева (когда-то, должно быть, миловидная), убиравшая волосы в сетку, носившая корсет и платье со стоячим кружевным воротничком, как бы подчеркивая этим свою принадлежность к благородному сословию, – одарила нас, несмотря на все свое уважение к моему диплому врача и любовь к мисс Лоу, кислой, «страдальческой» улыбкой, которая тут же исчезла, как только я положил пенни в деревянную коробочку с надписью «Для слепых», стоявшую посреди стола, рядом с пустым бочонком из-под бисквитов. Пунктуальность и вежливость принадлежали к числу тех многих принципов, которых придерживалась старшая мисс Дири, и все, кто являлся к столу после того, как она «испросит благословения», обязаны были искупать свой грех, – дозволительно, впрочем, проявить нескромность и усомниться, идут ли эти, ваяния на указанную цель.
Я молча принялся за селедку – она было жирная, соленая и на этот раз совсем мелкая. Двум достойным дамам нелегко было сводить концы с концами, и мисс Бесс, которая «возглавляла» заведение и осуществляла представительство – тогда как мисс Эйли стряпала и наводила чистоту, оставаясь в тени, – следила за тем, чтобы грех чревоугодничества не мог быть совершен в ее присутствии. Несмотря на это, пансион ее славился в университетских кругах как добропорядочное заведение, и в постояльцах не было недостатка.
Сегодня из шести постояльцев двоих – Голбрейса и Харрингтона, студентов четвертого курса, – не было за столом: они уехали домой на субботу и воскресенье; теперь напротив меня сидели два других студента- медика – Гарольд Масс и Лал Чаттерджи.
Масс был низкорослый восемнадцатилетний юноша с прыщеватым лицом и несоразмерно большими, поистине лошадиными зубами. Он был еще только на первом курсе и по большей части хранил почтительное молчание, но время от времени, когда ему казалось, что кто-то сострил, он вдруг разражался диким хриплым хохотом.
Лал Чаттерджи, уроженец Калькутты, был старше Масса – ему уже перевалило за тридцать; низенький, невероятно толстый, с тщательно подстриженной черной бородкой, в огромном малиновом тюрбане, красиво оттенявшем его лоснящуюся шафрановую кожу, он вечно улыбался широкой, невероятно глупой улыбкой. Вот уже пятнадцать лет, как он неторопливо кочует из одной уинтонской аудитории в другую – все в тех же штанах, висящих сзади, точно мешок из-под картошки, и все с тем же зеленым зонтом – и тщетно пытается получить диплом врача. Добродушный, болтливый, с неистощимым запасом всяких занятных историй, он стал в университете поистине комической фигурой – недаром его прозвали «Бэби». Не успели мы войти, как он затянул своим высоким «певучим» голоском, в котором, совсем как у муэдзина, возвещающего час молитвы, всегда звучали минорные нотки:
– А, добрый вечер, доктор Роберт Шеннон и мисс Джин Лоу. Боюсь, что мы уже все съели. Опоздали, значит, теперь придется вам, пожалуй, погибать с голоду. М-да, пожалуй что придется, ха-ха! Мистер Гарольд Масс, будьте любезны, передайте мне горчицу. Благодарю вас. Обращаюсь к вам, коллега доктор Роберт Шеннон, скажите-ка, правда ведь, что горчица стимулирует работу слюнных желез, каковых у человека имеется две – одна подъязычная, а название другой записано у меня в тетради? Простите, сэр, как же все-таки эта вторая железа называется?
– Поджелудочная, – подсказал я.
– Ах да, конечно, сэр, поджелудочная, – кивнул «Бэби» и расплылся в улыбке. – Именно это я и хотел сказать.
Масс, только что глотнувший чаю, поперхнулся.
– Поджелудочная! – еле выговорил он. – Да ведь это в желудке, насколько мне известно!
Лал Чаттерджи с упреком посмотрел на своего приятеля, корчившегося, точно в конвульсиях.
– О, бедный, бедный мистер Гарольд Масс! Зачем же выказывать свое невежество? Вы должны помнить, что я уже много лет числюсь студентом, а вы только поступили. Я имел честь провалиться и не получить диплома бакалавра искусств в Калькуттском университете еще тогда, когда вас, наверно, и на свете-то не было.
Тем временем мисс Лоу то и дело поглядывала на меня, тщетно пытаясь поймать мой взгляд и втянуть меня в беседу с мисс Бесс. Обе они были ревностные евангелистки и с необычайной серьезностью и пылом обменивались сейчас мнениями по поводу предстоящего исполнения «Мессии» в зале св.Эндрью, что всегда являлось большим событием в Уинтоне, но, поскольку у меня были свои причины относиться весьма сдержанно к религии, я сидел, не поднимая глаз от тарелки.
– Я так люблю хоралы, а вы, мистер Шеннон?
– Нет, – сказал я. – Боюсь, что не люблю.
Тут из кухни появилась мисс Эйли Дири; она бесшумно вошла в своих стареньких войлочных туфлях, неся «хрусталь» – стеклянное блюдо с тушеными, но совершенно каменными сливами, которыми с неизбежностью смерти заканчивался в «селедочные вечера» наш унылый ужин.
В противоположность своей сестре, мисс Эйли была душевной, мягкой женщиной, довольно неряшливой, грузной и медлительной, с узловатыми, обезображенными домашней работой руками. Ходили слухи – по-видимому, то были просто выдумки студентов, подметивших, что единственным ее развлечением по вечерам было чтение романов, которые она брала в публичной библиотеке, – будто в молодости она пережила трагическую любовь. Ее доброе лицо, покрасневшее от постоянной возни у плиты, хранило выражение терпеливого спокойствия даже при ядовитых нападках сестры, но обычно было грустным и задумчивым; на лоб ее то и дело падала тонкая прядка волос, и у мисс Эйли вошло в привычку, забавно оттопырив губы, легким дуновением отбрасывать волосы назад. Возможно, что, сама испытав немало превратностей в жизни, она сочувственно относилась к моим бедам. Словом, сейчас она склонилась ко мне и с сердечным участием шепотом спросила:
– Ну, как прошел сегодня день, Роберт?
Я принудил себя улыбнуться для ее успокоения – она, удовлетворенно кивнув, сдула прядку волос со лба и ушла.
Сердце мисс Эйли было куда мягче ее слив! Последующие пять минут слышно было лишь, как ожесточенно жуют челюсти и с лязгом вгрызаются в твердые, точно камень, сливы кривые клыки Масса.
Когда на столе не осталось ничего съестного, Бесс Дири поднялась, словно хозяйка замка после
