Андрей Круз, Мария Круз
Двери во Тьме
В руках у меня пистолет – большой, тяжелый, вороненый, пахнущий оружейным маслом. Нет, стрелять не собираюсь, я сейчас дома сижу, за столом, и на этом самом столе старая газета расстелена, и на ней я этот чищу. Пистолет называется «ТТ». Но для меня он именно что «так называется»: на привычный мне чуть неуклюжий, но плоский и мощный пистолет образца тридцать третьего года он похож очень относительно. Если честно, то устройством он больше напоминает американский Кольт М1911. Хотя и от «моего», привычного ТТ, тоже есть немало. Ударно-спусковой механизм, например, целиком вынимается. И затворная задержка запирается на пружинную защелку. Зато в этом, в отличие от привычного ТТ, есть ручной предохранитель, большой и удобный, как у «американца». А вот автоматического предохранителя с «клювом» и «бобровым хвостом» – нет. И американской дульной втулки. Зато есть чисто кольтовская удобная рукоятка. Хотя держать ТТ все же похуже получается, чем кольт, того самого «клюва» на затворе не хватает – это из-за него «американец» так быстро и четко ложится в руку. У ТТ этого затыльник затвора округлый, тут с «нашим» ТТ полное совпадение.
Калибр у этого ТТ тоже не как у нашего. Не маузеровский патрон 7.62, а какой-то совсем непривычный девятимиллиметровый, с длинной, двадцать три миллиметра, гильзой. Мощный патрон, серьезный, довелось уже убедиться. И сам пистолет, естественно, чуток потолще. Называется этот патрон «9 миллиметров длинный». Есть еще и «короткий», но это уже про совсем другие пистолеты.
«Почему все не так?» Что случилось с этим ТТ, почему он так изменился?
Нет, он не изменился. Он тут с самого начала такой, таким и придуман. И патрон тоже маузеровский, но так называемый «экспортный», то есть девять на двадцать три он был изначально. Вместе с комиссарскими маузерами он попал из Германии в СССР, где со временем его сделали основным калибром для пистолетов и пистолетов-пулеметов.
Непонятно? Это где так? А вот здесь, где я сейчас.
Это просто я сейчас черт знает где, в каком-то непонятном, пустынном, мерзком, отвратительном мире, в который я просто взял да и провалился. Как? А вот так, пошел генератор чинить, дверь сарая захлопнулась, и в полной темноте я переместился черт знает куда. И теперь в этом черт знает где и живу. Хотя… хотя совсем-то жаловаться грех, все могло закончиться куда хуже. А я вот женщину нашел и влюбился, а она возьми да и ответь взаимностью. Разве плохо? Разве этого мало? Немало. Даже много.
Мир похож на мой… но не совсем. Как вот этот самый пистолет на свой аналог в «моем слое», как здесь принято говорить. Что-то похоже, а что-то вообще другое. И время словно назад отмоталось, лет на пятьдесят примерно.
А вообще время здесь странное. Тут все как в заводи у реки – вроде рядом течение, а здесь по кругу все движется, несет всякие травинки-щепочки – нас, в общем, – то туда, то сюда. Не стареем мы здесь. Почти. Чуть-чуть совсем, эльфы, блин.
Так все хорошо? Да я бы не сказал. Плохой тут мир, даже кажется, это и не мир вовсе, а какое-то «подмирье» вроде подкладки, от старого пальто отпоровшейся, что-то не так здесь: не зря такие же, как я, «попаданцы», которые и составляют местное население, зовут его Отстойником. Отстойное место. И еще здесь живет Тьма. Что такое Тьма? А опять же черт его знает – тут сколько людей, столько и мнений, похоже. Только ей все эти мнения до одного места. Она тут есть, и она разрастается. А мы отсюда, из-под подкладки, никак выбраться не можем – ни назад, откуда провалились, ни куда еще. И когда Тьма распространится на весь этот мир, многие из нас будут еще живы, потому что мы, как я уже сказал, даже не стареем. Те будут живы, которых не разорвут твари, приходящие к нам из этой самой Тьмы. Дерьмовое все же здесь место, и жизнь здесь дерьмовая.
Федьку выписали из госпиталя в субботу утром, и я заехал за ним. Настя, радуясь наступившему выходному, да еще и наложившемуся на заведомо нелетную погоду – дождь, хоть и мелкий, сыпал с самого утра, – и возможности посидеть дома, занялась уборкой нашей крошечной, но уже вполне обжитой конуры. А днем должны были доставить заказанную мебель, призванную превратить уныло-казенную жилплощадь в некое подобие уютного семейного гнездышка. Жалкое, конечно, подобие, но все лучше, чем сейчас, будет.
«Раненый герой» вышел из дверей ровно в одиннадцать, опираясь на палку, хотя, судя по походке, она ему была не слишком нужна. Хотя, может, мне это и показалось.
– Ну ты как вообще? – спросил я его, стоящего на госпитальном крыльце и оглядывающегося по сторонам.
Смотреть особо было не на что – поздний ноябрь всей своей бесконечной мерзостью навалился на Углегорск, засыпая мокрым, быстро тающим снегом грязные разбитые мостовые. Отвратительная картина, если честно, глянешь – и из дому выходить не хочется. Ну разве что до шашлычной Шалвы Абуладзе, чтобы там забазироваться за столом в уголке и никуда уже не уходить. До весны как минимум.
– Да вроде нормально, – сказал Федька. – Опять же не без пользы – медсестричка там сексапильная, познакомился, получается.
– Тебе бы все одно, – лицемерно вздохнул я. – Милославский премию нам выписал, так что законно отметим твой выход.
– Если насчет премии не врешь и в шашлычку приглашаешь – то тем более нормально, – решительно заявил вообще редко унывающий Федька, продемонстрировав редкое совпадение взглядов на то, как хорошо и с пользой провести время.
– Как на духу, сама честность! – запротестовал я, стукнув себя кулаком в грудь для вящей экспрессии. – Оклад за полгода, Милославский подмахнул, и я свою уже получил. Кстати, чего это «приглашаю»? Ты что, финансово не участвуешь? Тебе премию тоже выписали. Нам выписали, я уточняю, не мне.
– Мне ж нельзя, я раненый, – решительно сказал он. – Это ты мне вроде как компенсацию за страдания выплачиваешь. Я тебя грудью и чем попало прикрыл, а ты меня теперь душевно благодаришь и руку жмешь. Ну и угощаешь, само собой.
– Не, ну ни стыда ни совести, – вздохнул я. – Хорошо, подкину тебе по сиротству твоему.
– Во-во, – нисколько не смутившись, радостно закивал Федька. – Ты хоть на машине, или мне, раненому герою, кровь мешками лившему, пешком топать?
– Глаза разуй, – сказал я, указав на припаркованный у самых госпитальных ворот «тазик» – маленькую, но шуструю и проходимую немецкую амфибию «Швимваген».
– До общаги меня сперва, ага? – сразу последовал заказ.
– А я тебя туда в любом случае – у меня еще дела есть, – сказал я. – Недосуг мне тебя с визитами катать. Потом с Настей заедем, ближе к делу. Годится?
– Вполне, – кивнул он, – все равно от вас ничего другого не добьешься. А что вообще делается?
– А ничего, – абсолютно честно ответил я. – Даже Иван бездельем мается, по-моему: папка у Милославского, от него абсолютно никакой информации, хоть он и обещал что-нибудь рассказать.
Влез в машину Федька все же с трудом: нога явно гнулась плохо. Но влез.
– А ты спрашивал?
– Спрашивал, – кивнул я, прикрывая тент. – На второй день его перехватил на Ферме и спросил. Но он сказал, что пока не готов говорить. Жди, сказал.
– А ты чего?
– Жду покуда, – пожал я плечами. – Что еще остается?
– А Иван говорит чего?
– Тоже молчит как партизан. Чего-то замышляют, похоже.
– Но хоть по делу мы сгоняли? – уточнил Федька.
– По моим впечатлениям – да, – честно ответил я. – Что-то они из этой папки зацепили.
Вообще я ожидал большего, если честно. Милославский, более чем настойчиво заманивая меня на работу к себе, обещал делиться информацией. Приз во всей этой истории для меня предполагался немалый – путь домой, обратно, так что хотелось быть в курсе и не хотелось быть использованным втемную.
Я воткнул первую скорость, нажал на педаль газа, и «тазик», звонко рыкнув мотором, лихо сорвался с места.
– Ты вообще как себя чувствуешь? – спросил я Федьку. – На подвиги уже способен или нет пока?
– Не то чтобы очень способен, но куда деваться? – поморщился он. – Ты же про машины, что в
