– Никогда, – сказала Доминик. По ее лицу текли слезы. – Я никогда не забуду тебя, Джулиан, разве я могу?
Но в ответ она ничего не услышала, связь прервалась. Доминик бросилась на кровать лицом в подушку и плакала до тех пор, пока не заснула. А в пятистах километрах от нее, тихо улыбаясь в безмолвную пустоту белой больничной палаты, стояла Инес. Она слышала весь разговор между Доминик и Джулианом…
В конце концов, Доминик решила, что не стоит плакать из-за Джулиана. Присущий ей французский прагматичный эгоизм взял верх, и она решила, что было очень глупо любить мужчину, который годится ей в отцы. Да, он был прекрасным любовником, он многому научил ее, но то же самое делал и Гастон. Возможно, теперь пришло время применить на практике полученные от них знания.
Через два дня после телефонного разговора она оправилась, к ней вернулась ее природная жизнерадостность. Она надела свой пляжный костюм, постучала в дверь Агаты и крикнула, что направляется на пляж Калета покататься на водных лыжах, спросив, не хочет ли Агата пойти с ней. Дверь была немного приоткрыта. Доминик открыла ее чуть пошире и, к своему удивлению, увидела, что та крепко спит. Она была одета в грязную белую мужскую рубашку, старая тряпка сбилась к подбородку, а на полу рядом с кроватью лежал большой альбом с газетными вырезками и фотографиями.
– Агата, – тихо сказала Доминик, – не хочешь пойти со мной покататься на водных лыжах?
Спящая что-то простонала, и Доминик, пожав плечами, закрыла за собой дверь и быстро пошла на пляж.
Ей было семнадцать, она была очень красивая, подающая надежды кинозвезда. Весь мир принадлежал ей. Когда она проходила мимо, молодые люди присвистывали, а она улыбалась им в ответ. Ей не стоит ни о чем жалеть, даже о Джулиане Бруксе. Он мужчина средних лет, а она молода, свободна и прекрасна. У нее еще будут мужчины.
Доминик взяла один из джипов Рамоны, чтобы съездить на пляж. Мягкий ветерок развевал ее волосы, и она радостно вдыхала запах океана и аромат готовящегося в маленьком пляжном ресторанчике «такоса». Подъехав поближе, она услышала музыку и увидела танцующих юношей и девушек, которые радовались прекрасному дню. Она припарковалась, чувствуя, что все сейчас смотрят только на нее. Доминик всегда любила быть в центре внимания, поэтому она прошла мимо, слегка покачивая бедрами в коротких шортах.
Она пошла немного быстрей, увидев высокого загорелого парня с золотистыми волосами, который зовущим взглядом смотрел на нее и улыбался синими, как море, глазами.
– Привет. Хочешь «колы»? – спросил он, как только она вошла в бар. Она кивнула. Когда он принес «колу», она с интересом посмотрела на его мускулистые руки и грудь. Какие они крепкие, темно-бронзовые. Она заметила крошечные золотистые волоски, покрывавшие его руки. В самом деле неплохо, подумала она. Как это будет возбуждать, когда он обнимет меня. К тому же он симпатичный. Конечно, не самый красивый мужчина в мире, но молодой, сексуальный и очень мужественный.
– Может быть, мы вместе сходим покататься на водных лыжах? – Он мягко улыбнулся. Доминик улыбнулась в ответ. – Как тебе лыжи?
– Я люблю водные лыжи, – сказала она. – Я как раз знаю одно место, куда можно сходить. – И ее глаза опустились вниз, на его ширинку.
Агата проснулась, как только Доминик закрыла дверь. Сначала она не поняла, где находится, но потом все вспомнила. Всю неделю после отравления она ни о чем больше не думала.
Дура. Она была просто идиоткой. Ей не удалось сделать то, что было так хорошо спланировано. Это был верный план, совершенное убийство, о котором она прочитала в одной из книжек, вот только результат был совсем другой. Она убила не того человека. За все время Агата едва ли перебросилась хотя бы десятком слов с Ирвингом Франковичем, хорошим человеком, который теперь мертв из-за ее глупости.
За несколько дней до дня рождения Доминик она купила на местном рынке несколько устриц и спрятала их на подоконнике за окном своей комнаты. В день того приема она помогала Рамоне и ее слугам накрывать на стол и видела, как они принесли блюдо с устрицами. Незаметно для них она с помощью пипетки капнула несколько капель жидкости испорченных устриц в свежие. Одну из самых плохих устриц она положила на блюдо, которое предназначалось для Инес. Агата подумала, что соус, с которым подавались устрицы, не даст почувствовать необычный привкус и Инес умрет вскоре после того, как съест их.
Но сэр Криспин внезапно привел с собой друга, и Рамона не посоветовалась с Агатой о новой сервировке стола. Ирвинг Франкович съел устрицы, предназначавшиеся Инес. Так называемое «совершенное» убийство Агаты не удалось.
Она все испортила, все. Это Инес должна была умереть… Инес, проститутка… убийца… изменница… вражеская подстилка! Ненависть Агаты была так сильна, что, казалось, в груди у нее горит огонь. Она стонала, крепко прижав к губам превратившуюся в лохмотья рубашку Джулиана, нюхая ее, пробуя на вкус, чтобы уловить его запах, аромат его пота.
«Где он сейчас?» – подумала она. С ней, в Мехико, планирует их свадьбу, рождение их ребенка, их жизнь в Лондоне? Нет!
Агата сидела выпрямившись на застеленной светло-зелеными шелковыми простынями кровати Рамоны и смотрела на огромное панно, расписанное большими бабочками всех цветов радуги. Она сильно дрожала – и от последствий отравления, и от жгучей ненависти. Она оглядела обитую шелковыми панелями комнату, украшенную всеми видами бабочек, какие только можно было себе вообразить. Сердце билось так быстро, что она боялась, что оно разорвется, и в неудержимой ярости заколотила кулаками по перине.
Сначала эта женщина была Инес Дессо. Потом Инес Джиллар, а через несколько недель она станет Инес Брукс, миссис Джулиан Брукс. Нет… нет, тихо стонала Агата, лихорадочно крутя вокруг шеи янтарные четки. Не может быть. Этого не может быть. Она не выйдет за него замуж. Она не может. Она не должна.
Казалось, два существа борются в ее душе. Одно из них, Агата Гинзберг, чопорная компаньонка, незамужняя учительница балета, вежливая, спокойная и хорошо воспитанная женщина. Но была и другая Агата – исчадие ада, женщина, которая каждую ночь на кровати, в ванне из оникса или прямо на полу утоляла свою похоть, шепча имя Джулиана, ожесточенно растирая себя его рубашкой, целуя его фотографии и издавая стоны в безумном экстазе. Она уже не могла остановиться. Мысль о нем вызывала у нее тупую боль, и только грубые растирания его рубашкой могли ослабить жжение между ног.
На прошлой неделе, когда она, сидя на холщовом стульчике рядом с сэром Криспином, смотрела на смеющегося Джулиана, разглядывала крошечные капли пота на его мускулистой груди, именно тогда она почувствовала, как внутри нее поднимаются волны наслаждения. Она почти ощущала, как он проникает в нее, и крепко стиснула колени, пока не достигла вершины удовольствия, чувства, которого она не знала еще несколько недель назад. Казалось, что внутри нее прорвало плотину. Она не могла остановиться. Шесть, семь, восемь раз в день она, нашептывая его имя, достигала все более сильного оргазма. Но хотя бы раз, о Боже, хотя бы раз она хотела ощутить его любовные ласки, наяву слиться с его великолепным телом. Она жаждала этого.
Формально Агата была девственницей, она очень смутно представляла, как выглядит обнаженный мужчина, но на прошлой неделе она стащила свечи, которые Рамона держала для своей зимней столовой, и теперь использовала их, чтобы удовлетворить себя.
Тридцать один год воздержания кончился похотью, и Агата чувствовала, что попала в рабство. Джулиан принадлежал ей. Он был ее судьбой, ее мужчиной, она должна отобрать его у Инес. Он должен знать, как сильно Агата любит его, ведь они предназначены друг для друга. В отчаянии она снова сделала это. Почти со злостью она стала растирать себя голубой рубашкой, которая была теперь больше похожа на тряпку. После этого она в изнеможении пыталась заставить себя думать. Она должна думать; она знала, что пора освободиться от навязчивой идеи, связанной с Джулианом, его лицом, его телом, его глазами, его членом, который она как-то мельком увидела, когда он был в желтых плавках и играл в мяч с кем-то из съемочной группы.
Она знала, что то, чем она занимается, и то, что случилось с ней, было грехом. Но она больше не владела собой.
Агата позвонила, чтобы ей принесли кофе и папайю, и, безуспешно пытаясь заставить себя читать «Акапулькиан ньюз», вновь и вновь думала о неудавшемся плане. Это был хороший план, великолепный
