Мама смотрела на него сверху вниз с плохо скрытой враждебностью:
– Говорите по-русски. Я немецкого не понимаю.
– Кто тут живет? – рявкнул облезлый тип.
– Вы что же, Мурашов, у них переводчиком работаете? – спокойно и, как мне показалось, насмешливо улыбнулась мама. – Мы живем. А вы что, собственно говоря, кричите?
Этот Мурашов сказал что-то маленькому фрицу, тот распахнул дверь в другую комнату и забормотал, поглядывая на наши с Левкой кровати. Потом начал смотреть, как у нас закрывается дверь, а она у нас вовсе и не запирается: просто висит крючок и – все.
– Вершлюсс[2], – бросил фриц Мурашову, а тот – домоуправу:
– Надо сделать замок…
Короче говоря, нам пришлось очистить квартиру и переселиться на кухню. И не успели мы с Левкой устроить себе постели, как прибежал домоуправ и с несвойственной ему живостью вделал в дверь этот самый вершлюсс. А чуть позже снова явился маленький фриц, который привел с собой здорового, краснощекого офицера. Офицер бормотнул:
– Их вилль шляфен…[3]
Они прошли в комнату, пощелкали замком, потом без стука к нам на кухню вперся маленький фриц и, приложив ладонь к щеке, объявил:
– Герр обер-лейтенант шлефт. Бенемен зи зихь штилль![4]
Немец бросил маме грязное белье обер-лейтенанта и изобразил руками, что его надо постирать.
– Вашен лассен, авашен…[5]
Когда он, наконец, ушел, я спросил маму:
– А что это за тип был? Который еще кричал на тебя?
– Мурашов? Работал у нас завхозом. Маленький такой, бедненький… Никто бы не подумал о нем плохо. А он успел уже переводчиком заделаться.
– Вот сволочь!
И в первый раз мама не одернула меня, услышав такое нехорошее выражение.
К вечеру нам с Левкой удалось выбраться на улицу. Немцы уже прошли, город почти опустел. Не ходили трамваи, прохожих не было, во дворах не играли ребята. Около горсовета стояла машина, чистая, блестящая, так что мы даже остановились около нее. «Оппель» – можно было прочесть серебряные буквы. Сбоку от дверей, где висела красивая табличка в надписью «Острогорский Совет депутатов трудящихся», теперь мрачно сверкало золотом одно слово: «Бюргермейстер»[6].
Пока мы рассматривали вывеску, из подъезда вышел вооруженный немец и крикнул нам что-то. Мы не поняли. Тогда он показал рукой вдоль улицы:
– Шнелль, шнелль!..
Мы отбежали в сторону и остановились, глядя на немца.
– Что это он, а? – шепнул Левка.
– Да говорит: «шнелль», значит – скорее.
– Плохо все-таки, что ни ты, ни я немецкого языка не знаем. Ну и дураки же были, как я посмотрю. Учили ведь нас, а я, кроме «вас ист дас», ничего не знаю.
– Ты не только «вас ист дас», а и «дас ист федер» знаешь, – фыркнул я.
А Левка меня в бок:
– Смотри: Паппенгейм!
Я оглянулся и увидел, что за нами по тротуару вышагивает небольшой сутулый человек, и в моей памяти пронеслись те три недели, что мы провели в Золотой Долине.
И вот сейчас Паппенгейм шел навстречу нам уже не в своем драном платье, а в белом, хорошо проутюженном костюме и соломенной шляпе с легкой тросточкой в руках. Мне кажется, что даже горб его распрямился, так он вышагивал, надутый, важный, слегка постукивая палочкой по тротуару.
«Откуда он тут взялся?» – пронеслось в голове, и тут же я сообразил, что Паппенгейм сидел в острогорской тюрьме и его освободили немцы.
Старик поравнялся с нами, глядя на меня, и с испуга выронил свою палочку. Не мигая, он смотрел на нас, будто мы вернулись с того света.
– Дождались своих, господин Паппенгейм? – с ненавистью спросил я. – Пришли регистрировать заявочку?
Он потянулся ко мне своей обезьяньей лапой, но я треснул его по руке и бежать.
Через несколько минут мы уже сидели в засаде в одном из дворов напротив горсовета. И вот Паппенгейм появился, наконец, в дверях. Вид у него был далеко не радостный. Старик еще больше ссутулился, посерел и стоял у подъезда с непокрытой головой, держа в руках шляпу. Он огляделся по сторонам и тихо побрел по улице.
– Незадачка получилась! – радостно воскликнул Левка.
Мы выбрались из своего укрытия и медленно двинулись за Паппенгеймом. На углу Почтовой и Интернациональной он прислонился плечом к ограде.
