убедился, что рабби Аврум-Гирш для него опасен. И убил его – спустя несколько часов после этого, едва представилась такая возможность… Пойдем дальше. Кто слышал сказанное раввином? Вы, я, его ученики… А еще? Обратите внимание, Вайсфельд, звуки имеют обыкновение разноситься во все стороны. И значит, слова, произносимые в разговоре, слышат не только те, к кому они обращены, но и те, кто просто стоит неподалеку. Просто на него никто из собеседников не обращает внимания. Помните? Там стояли трое или четверо мужчин. И среди них – один новенький. Вы сами назвали его сегодня утром. Он прибыл с транспортом из Марселя, накануне убийства Макса Ландау.
– Верно, – взволнованно сказал я, – я даже разговаривал с ним на следующий день после прибытия! В день убийства!
– Мало того, – подхватил Холберг, – из ваших слов я сделал вывод, что он находился в коридоре медблока в тот самый момент, когда Ландау приводил к вам жену.
– Да-да, – пробормотал я, – да-да… – я словно воочию увидел эту сцену: режиссер, удивленно глядящий на небольшую группу вновь прибывших, центром которой являлся господин Мозес Леви, бывший партнер по теннису марсельского префекта полиции. – Да-да, он спросил: «Откуда эти пациенты?» Я ответил – «Из Франции». И он тогда засмеялся и сказал: «Из Франции? А из России, случайно, нет?» Вот…Точно так, Холберг, все так и было. И – знаете, сейчас я готов поклясться, что смотрел он в этот момент именно на господина Леви. И накануне он смотрел на людей из нового транспорта с таким же выражением лица… – я закрыл глаза, вызывая в памяти ту сцену – совсем недавнюю, но казавшуюся очень давно происшедшей. – Холберг, – сказал я, – а ведь там, возле кухни, напротив нас, шел тот же самый человек. С чемоданом в руке. И толкал перед собой маленькую тележку с двумя сумками, привязанными бельевой веревкой. Тот же самый человек.
– Он же стоял и рядом с раввином, когда тот произнес роковые, как оказалось, слова, – негромко произнес Холберг. – И вы его уже назвали. Утром.
И я назвал это имя еще раз:
– Господин Леви. Мозес Леви. Но какое отношение он имел к режиссеру? Вы сказали – их что-то связывало в прошлом. Что-то, ставшее причиной убийства. Что именно?
– То, что они встречались, – ответил Холберг. Взгляд его был обращен в дальний, плохо освещенный угол чердака. – То, что они встречались в прошлом – вот причина убийства. Господин Ландау узнал в господине Леви человека, с которым встречался ранее. И господин Леви понял, что режиссер его узнал. Потому и убил. Он находился в коридоре в тот момент, когда доктор Красовски ушел, оставив незапертой дверь кабинета. Войти в кабинет и позаимствовать скальпель – дело нескольких минут, никто бы ничего и не заметил. А если бы и заметил, господин Леви легко мог бы объяснить, что спутал два кабинета – вполне извинительно для человека, впервые оказавшегося в медицинском блоке. Шкаф с инструментами хорошо виден из коридора при каждом открытии двери – как раз с того места, где сидят больные в ожидании вызова. На это я сам обратил внимание – когда приходил побеседовать с доктором Красовски.
– Да-да, это понятно, – нетерпеливо сказал я. – Но что там было, в этой их прошлой встрече? Что именно толкнуло Мозеса Леви на убийство?
– Обстоятельства встречи, – Холберг заглянул в кружку с остатками молока. Если бы вместо горячего белого раствора он пил кофе, я бы подумал, что он гадает на кофейной гуще. – Как, по-вашему, Вайсфельд, где они встречались?
– Насколько я помню, Ландау рассказывал, что они с женой бывали во Франции…
Холберг отрицательно качнул головой.
– Нет, – он поставил кружку на ящик, поднялся и подошел к окну. – Нет, доктор. В этом случае ваши слова о Марселе не вызвали бы у него удивления. Вспомните, что он сказал: «Из Марселя? А из Москвы у вас, случайно, не было пациентов?» Москва, Холберг, Москва. Столица Советской России. Вот где встречались господа Ландау и Леви до того, как встретились в Брокенвальде. В тридцать четвертом году.
– Даже если так, – сказал я, – что в этом страшного? Ну, да, возможно, они встречались в Москве. Действительно, это объясняет фразу, услышанную мной от Ландау. Теперь встретились в гетто. И что же?
Холберг помолчал немного.
– Это убийство, – негромко сказал он, – это убийство, Вайсфельд, – уникально. Помните, я говорил вам об иллюзии? О суррогате? В этом уникальность преступления, доктор Вайсфельд. Оно могло быть совершено только здесь. Только в Брокенвальде, месте столь же уникальном… – он вновь вернулся к своему ящику- креслу, сел. – Москва, доктор, Москва начала 30-х годов, десятилетней давности – это красная Мекка. Место паломничества левых интеллектуалов, коммунистов, социалистов, и так далее. Все они стремились попасть туда, в страну своей мечты…
– И Макс Ландау – один из таких, – сказал я. – Вы ведь это имеете в виду?
– И это тоже, – сказал он. – Но я имею в виду, в первую очередь, другого человека. Мозеса Леви… Представьте себе человека, Вайсфельд, французского еврея, социалиста. С двадцатого по тридцать третий год я служил в полиции, а в последние три года даже возглавляя городское полицейское управление. И хотя мне, в основном, доводилось заниматься уголовниками, но политическую ситуацию я тоже знал достаточно хорошо. Среди коммунистов и социалистов было очень много евреев, симпатизировавших Советам. Так что в этом пункте восстанавливаемая нами биография месье Леви типична. Думаю, вполне правдоподобно предположить, что он, как и многие другие, выполнял отдельные деликатные поручения советских властей.
– Вы хотите сказать, что Мозес Леви – советский разведчик? И по этой причине убил Макса Ландау? – я не верил собственным ушам. – Боже мой, Холберг, но это же чушь собачья!
– Конечно, чушь, – невозмутимо ответил Холберг. – Разведчик не стал бы считать неоккупированную зону Франции надежным убежищем. Он должен был слишком хорошо знать, что ждет его как еврея не сегодня-завтра. Разведчик-профессионал либо обеспечил бы себя новыми документами, либо перебрался бы – в Португалию, в Швейцарию, да мало ли куда еще! А наш господин Леви сидел в Марселе и надеялся, что минует его чаша сия. Так что никаким разведчиком господин Леви не был. Максимум, чем он занимался, как я уже сказал, выполнял какие-то неофициальные поручения для Советов. А после начала войны, видимо, его даже для этого не привлекали… – мой друг устало махнул рукой. – Разумеется, это всего лишь предположение. Итак, началась война. Франция разбита и оккупирована Германией за фантастически короткое время. Наш знакомый, в конце концов, оказывается среди прочих французских евреев, депортируемых из неоккупированной зоны. Он готов к самому худшему – и вдруг попадает сюда. В Брокенвальд. Не в Берген-Бельзен, где от каторжного труда заключенные гибнут самое большее через полгода после прибытия. Не в Аушвитц-Освенцим, о котором вы наверняка слышали – как и многие, хотя притворяются, что не знают этого названия. Нет, в Брокенвальд, где все похоже на нормальную жизнь. Где вполне можно выжить. Понимаете, Вайсфельд? Выжить! Можете представить себе этот внезапный скачок от чувства обреченности к надежде? И вдруг судьба сталкивает его здесь с человеком, который встречал его в Москве в период романа месье Леви с Советами. Одно лишь слово режиссера, даже не со зла сказанное, и его, этого пришельца из Марселя, ждет судьба уже не просто депортированного еврея, а – не знаю точно, кем он представлялся в Москве Максу Ландау, например, – агентом Коминтерна. Да Бог знает, кем еще! Мне почему-то кажется, что в Москве господин Леви не понравился господину Ландау. Покойный режиссер, насколько я успел узнать, был невысокого мнения о «красных» буржуа. И потому господин Леви мог заподозрить режиссера в том, что Ландау ляпнет и то, что было, и то, чего не было. В любом случае, невоздержанность Макса Ландау на язык привлекла бы внимание властей гетто к новому заключенному. И тогда, почти наверняка, Брокенвальд ему придется сменить на камеру берлинского управления гестапо. А вот там уже не выживают… – Холберг утомленно прикрыл глаза, потер указательным пальцем правый висок. – Остальное вам, надеюсь, понятно. Скальпель из шкафа доктора Красовски, гримерная режиссера Макса Ландау, удар в сердце... – Холберг тяжело посмотрел на меня и медленно произнес: – Вот оно, убийство во имя суррогата. Во имя иллюзии настоящей жизни, то, о чем я вам говорил… – он вздохнул. – Ну, а затем – рабби, в котором господин Леви заподозрил свидетеля убийства и, возможно, человека, также знакомого с его тайной – со слов того же Ландау. Фраза рабби Шейнерзона, укрепляющая его подозрения. Второй удар ножом… Кстати, именно убийство раввина позволило мне окончательно сформулировать смутные подозрения. Так что это убийство было не просто лишним – оно было роковой ошибкой. Тем более
