Зрители, заметившие метаморфозу, сидели неестественно прямо, изо всех сил глядя на сцену. Их явно удерживала только пресловутая тактичность питерской интеллигенции. А билетёршу уже ничего не удерживало, она стояла у колонны, отвесив челюсть, и не сводила с котёнка глаз.
А Кеша плескался в музыке. Слова для него почти ничего значили… до поры. Про упавшую лошадь Кеша –
Адам тоже приготовился – хватать котёнка, потерявшего всякий контакт с реальностью. Но не успел…
Когда несчастная лошадь, наконец, собралась с силами, «встала и ПА-ШЛА!!!» – Кеша выстрелил себя на сцену, словно камешек из рогатки. Он приземлился точно у ног певицы и заскакал по сцене с истошным воплем, без труда перекрывшим динамики:
– О-ШШАДЬ! О-ШШАДЬ! О-ШШАДЬ! О-ШШАДЬ!
Он понятия не имел, кто такая лошадь, но ясно понял главное – и он сам, и Вита, и Ам-дам, и эта маленькая женщина с невероятным голосом, роскошной взлохмаченной шевелюрой и огромными глазами – все они немножко лошади, а значит, ХОРОШО, что они опять победили.
Женщина на сцене тряхнула головой, сказала что-то своим рыцарям-музыкантам и, перехватив Кешу под руку, притянула к себе.
– Давай вместе! – предложила она в микрофон. – Помогай: «С детских дет поверил я, что от всех болезней…»
Вот вы и попались, Штирлиц, думал Адам. Это называется «тихонечко». Это называется «никто не узнает, что мы прилетели немножко раньше».
Вита усиленно размышляла, хватит ли ей смелости воспользоваться Кешкиным хулиганством как поводом для знакомства.
А Кеша, который не пел никогда в жизни – как и все его предки, – в полном восторге немузыкально, но ритмично, то и дело промахиваясь мимо русских согласных, вопил уже на «бис»:
– Капли даского короррря пейте, каварреры! Капли даского корроря пейте, пейте, каварреры!
