В общем, поехал я на метро и приехал – будто под дверью стоял ожидаючи, когда восемь стукнет. Эдик уже мельтешил перед Икс Игрековичем, рассказывал какой-то анекдот и сам смеялся.
– О, а вот и Виктор Михайлович! – чрезмерно обрадовался он. – Чай? Кофе?
– Я пришел работать! – веско пошутил я, но такие мои шутки мало кто понимает.
В 72-м… осень, в квартире холодно, Лялька маленькая. Поехал к Сереге – он брал у меня обогреватель, все собирался завезти, но…
Я поехал. Станция «Лось». Редкая желтая листва, зябкость раннего утра. Открыл калитку, подошел к дому, постучал в дверь. Сначала в окне показалось лицо Сереги, потом он неодетый – в дверном проеме:
«Ты что?!» «Петька арестован!» – ляпнул я. Петька учился с Серегой на филфаке и давал нам читать самиздатовскую литературу. «А ты?!» «Вот предупредить…» Лицо у Сереги побелело. «Я сейчас порву! Сожгу! В печке!»
«Что там, Сереж? Здравствуй, Вить!» – появилась Нина. Я опомнился: у него жена, годовалая дочь! «Ну, может быть, это ошибка», – сказал я. «Как ошибка? – уцепился, порозовел филфаковец. – А ты-то как узнал?!» – впервые догадался спросить он. «Ну-у… – сказал я, – я ничего не узнал, но… на всякий случай надо быть готовым!»
«…………………!» – заорал Сергей, хотя чего орать – вернул бы обогреватель, и…
Или в 85-м, после концерта – банкет в московском КГБ. После первой рюмки – анекдоты. Я налил себе в фужер нарзана, встал и говорю: «За этим столом собрались те, кто должен народ защищать, и те, кто просвещать (я имел в виду журналистов), и что же: выпили и – стали рассказывать анекдоты, смеяться над этим народом!» Как меня угораздило? Кто подтолкнул?! Может быть, потому что в то время я не пил. За столом у сидевших рюмки в руках сковало. Ратмир Тумановский из «Литературной газеты» говорит: «Вить, мы не на собрании». Лучше бы он молчал, потому что я вмазал: «А я в отличие от других: и на собрании, и за столом говорю одно и то же!» Гробовая тишина образовалась в полуподвальном зале за овальным столом. И тут встал председатель КГБ по Москве и Московской области и сказал: «Наверное, мы не правильно сделали, что сразу сели за стол, надо было сначала рассказать о наших успехах. Я думаю, это сделает Н. Н., как председатель месткома». Встал обескураженный председатель месткома и: «В текущем году сотрудниками Комитета проделана большая работа… в настоящее время проводится операция, о которой вскоре будет проинформирована широкая общественность…» При этом все готовы были меня убить. Особенно журналисты.
– Я пришел работать, – наслаждаясь своим юмором, повторил я, – чай я мог бы попить и дома!
Режиссер взглянул на меня с любопытством.
– Ну, давайте работать, – заюлил Эдик. – Ты принес сценарий?
Сценарий, четыре странички на машинке, я принес. К слову сказать, накануне Нового года позвонил какой-то дядька, говорит: «Я знаю, вы печатаете на машинке и не пользуетесь компьютером, я рядом живу и мог бы вам машинку дать – она мне не нужна». «Спасибо! – заорал я. – Мне не нужно!» Моя машинка – это моя машинка! Сколько на ней напечатано, сколько шуток улетело из-под ее валика во все концы страны и заграниц! Моя машинка – это часть моей жизни! Души! И потом – откуда он узнал?
– Сценарий есть, – сказал я, опустившись в кресло. И вытащил из левого накладного кармана пиджака свернутые в два раза странички (Фима при встрече всегда поглядывал на этот карман – есть ли там чем поживиться?). – Сценарий вот он, и вы сразу скажите: да или вам что-нибудь попроще?
«Попроще желательно», – всякий раз говорили мне на телевидении, а Винокур (ого, двадцать лет назад!), не заметив меня, высказал режиссеру: «В других передачах выйдешь на сцену, отработаешь свой номер, и – всё! А здесь напридумывали херни всякой!» Херня, ставшая впоследствии визитной карточкой той передачи, – это закулисные интермедии, которые, как я учувствовал, весьма привлекательны для зрителей, всегда готовых заглянуть в замочную скважину, то есть – за кулисы.
Я прочитал сценарий и, как обычно при чтении вслух, исправил кое-что. Недаром Лев Толстой любил, чтобы ему читали, и говорил, что так он лучше усваивает.
Эдик усвоил. Потускнел. Сказал:
– Ну, это, возможно, смешно, но у нас определенный контингент – солидные люди. Хотелось бы что- нибудь такое… но с юмором.
Я давно уже не удивлялся хотению иных взлететь, но так, чтобы от земли не отрываться. А после пожелания организатора концерта на мебельном комбинате: «И обязательно что-нибудь смешное про фурнитуру», только улыбался и говорил: «Понятно». Тут я попробовал объяснить.
– День рождения празднуется как?
– Как? – спросил режиссер, несколько оживившийся после моего чтения.
– Поздравляют гости – выступают артисты, поздравляют – выступают. Тамада шутит. Гости, подвыпив, изображают веселье. Потом кто посолиднее – солидно уходит, потому что считается: у такого человека должно быть много важных и неотложных дел, а оставшиеся… ну, вы знаете. И в итоге как знак сорта: кто был из именитых персон и звездных на тот день артистов. Некоторые персоны вскоре попадают под следствие, и видеодокументы о совместном праздновании становятся опасной уликой, а артисты – кто-то исчезает со звездного небосклона, оставляя недоумение: как он туда забрался? А те пять-шесть долгожителей, что с них взять – если они и там и сям, ну что здесь может быть эксклюзивного?
– Что-нибудь оригинальное, помнишь, ты для Славы делал…
– Когда это было? При советской власти. Когда телевизионные передачи заканчивались в одиннадцать вечера, а в тюрьму сажали за то, что сейчас днем показывают!
– А мне понравилось, – неожиданно сказал режиссер. – По-моему, это хорошее озорство… не пошлое, и уж точно запомнится на всю жизнь! – Он многообещающе и довольно засмеялся, видимо представив.
– Да? – внимательно спросил его Эдик. – А нас не того?..
– Если правильно расставить акценты и вырулить не на оскорбление, а на добрый юмор, – все может получиться.
Не первый уж раз я видел, как в потухших, казалось, навсегда человечках, просыпалось их детство, как с готовностью бросались они в игру. Помню, неопохмеленный оператор, ворчавший, бубнивший и затравленно озирающийся по сторонам в надежде поскорее сбежать, залез с нами на крышу большого дома на проспекте Мира, да побегал, гремя железом, да там, где и мне, бывшему голубятнику, было не по себе, да посмотрел в близкое голубое небо, только и сказал благодарно и трогательно, когда прощались, одно слово: «Спасибо».
– Можно попробовать, – сказал Икс Игрекович, по-новому взглянув на меня. – Похулиганим напоследок…
– Жить-то охота, – вдруг серьезно произнес Эдик.
И я понял, что он в эту минуту подумал не о себе, а о ком-то из близких, кому он нужен и о ком у него забота. И тоже взглянул на него по-новому.
Репетицию назначили – Эдик договорился – в малом зале ЦДКЖ. Дом культуры прославлен Ильфом и Петровым в «Двенадцати стульях», роман читают, любят и… не замечают: Бендер попадает в новое здание клуба железнодорожников в конце октября, а аукцион, где распродавались стулья, был – 15 мая. За столь короткий срок спроектировать и построить клуб не могли. Но читателю, насладившемуся приключениями двух проходимцев, уже все равно. Да и сама концовка по-советски позитивно-плакатная… впрочем, и тут есть частичка правды жизни: сторож сапожищами на английское сукно лампочку вывинчивать…
Я не хотел идти и, как всегда, чувствовал, что без меня не справятся. Мешаться режиссеру – последнее дело, а не влезешь со своими советами – чувствуешь себя предателем. Который знал, что впереди пропасть, и не предостерег.
Приперся на репетицию. На служебном входе новшество – турникет и два охранника, что особенно забавно, потому что почти все ходят через центральный – он ближе. Однако руководству видней. Когда в Чечне грузовик со взрывчаткой влетел в ворота воинской части и взорвался – приказали перед всеми воинскими воротами положить бетонные блоки. У нас неподалеку военный институт – тоже положили. Хотя там ворота ведут на помойку. А большие стеклянные двери центрального входа – милости просим!
– Рады видеть! – приветствовал меня режиссер.
По сникшим лицам я понял: у них не клеится. Артисты стояли на сцене, будто преступники в суде, готовые выслушать обвинительный приговор. Эдик, молодец, размножил сценарий, и у каждого в руке была
