снова думаете о Европе и о корсиканце, благодаря которому орлиный взор англичан устремлен в сторону от нашей маленькой страны? Или… или все еще не можете забыть о кораблях, погубленных по приказу, на котором стояла ваша печать?
— Да, и, как ты подозревал, это дело рук моей матери. Камал стал растирать занемевшую шею.
— И сейчас я думаю о чести и благородстве. В любом из нас этих добродетелей, по-видимому, не так уж много. Знаешь ли ты, что я вот уже несколько лет скрываю от своих английских и итальянских знакомых правду о своем мусульманском происхождении, ибо это сделает меня предметом их издевательств? Они станут относиться ко мне как к настоящему дикарю, невежественному варвару…
— Нетерпимость существует исстари в любом народе, — спокойно кивнул Хасан. — Видимо, человек не способен быть доволен собой и своим положением, пока не отыщет другого человека, которого мог бы презирать.
Несколько минут оба молчали, прежде чем Камал бесстрастно повторил Хасану рассказ матери.
— Ты что-нибудь знал, Хасан? — спросил он наконец.
— Нет, повелитель. Впервые услышал обо всем из ваших уст. Я встречал графа Клера… маркиза ди Парезе, как его зовут в Италии. Ваш отец и сводный брат Хамил лучше его знали. Я видел графа всего однажды, в Алжире, вскоре после того, как приехал сюда. Он много лет добросовестно платит дань.
Хасан замолчал, морщась от боли в искривленных пальцах, всегда мучившей его при перемене погоды.
— Печально, — вздохнул он, — что ваша матушка выступила против графа без вашего согласия. Камал поджал губы.
— «Печально» — это слишком мягко сказано, Хасан. И совсем не отражает моих истинных чувств.
— Что вы собираетесь делать, повелитель?
— Еще не решил. Но, если позволю ей отомстить, не допущу, чтобы она вернулась в Оран. Пусть ведет ту же жизнь, из которой ее вырвали двадцать пять лет назад. Что ты помнишь об англичанине, графе Клере?
Хасан медленно, словно вызывая в памяти давно минувшие годы, заговорил:
— Человек властный, гордый, сознающий свою силу.
— И благородный?
— Да.
— Он дружил с моим отцом?
— Насколько я припоминаю… оба держались друг с другом довольно холодно. Но они были такими разными людьми. Зато он ладил с Хамилом.
— Всякий, имевший хотя бы слабое представление о чести, ладил с Хамилом. Хасан, по твоим глазам видно, что ты не сказал всего.
— Есть много побуждений, повелитель, понятных одному человеку и неясных другому. Я могу понять жажду мести, но в этом случае… не уверен в праведности намерений вашей матери и просил бы вас не принимать поспешных решений.
— Хорошо, старый дружище.
— Ваше образование очень важно для людей Орана, — немного помолчав, продолжал Хасан. — Они живут так же, как жили сто… нет, двести лет назад. Думая о Каире, его многочисленных библиотеках, я готов плакать о том, что мы потеряли. Мавры теперь не ценят образование превыше всего, турки готовы растерзать евреев и христиан и убивают всякого, кто пытается восстановить справедливость. Европейцы ненавидят и презирают нас и желают раздавить. Султан ничем нам не поможет. Ваш сводный брат Хамил желал перемен, но больше всего на свете ценил честь.
— Я не хотел становиться беем оранским, и ты это знаешь, Хасан. Во всяком случае не ценой жизни Хамила.
— Хамил гордился вами, повелитель, и много раз перечитывал каждое полученное от вас письмо. — Подождав немного, Хасан тихо добавил: — Вряд ли таким человеком, как он, могла управлять женщина.
Камал встретил умный взгляд старых глаз Хасана. Весьма откровенное заявление для визиря, который, как все мусульмане, предпочитал говорить обиняками.
— Мной тоже, Хасан, хотя женщины в Европе совсем другие, нежели здесь.
— Женщина, искушенная в коварстве, — самое опасное создание на земле. Доверять женщинам глупо.
— Даже своей матери?
— Это дело другое, хотя… Я рад, что вы впитали в себя знания и культуру двух стран, повелитель, приобретя мудрость, которая остается тайной за семью печатями для мусульманина. Я боялся, что наш народ не примет вас. Однако вижу, что вы способны вершить правосудие и выносить решения со справедливостью, недоступной людям даже преклонного возраста.
— Иногда я чувствую себя очень старым, Хасан, и не особенно мудрым, просто слишком усталым.
— Вы еще молоды, повелитель, и я молюсь, чтобы ваша жизнь не оборвалась так рано, как жизнь Хамила. Прекрасный моряк, он был как дома на суше и на море. До сих пор не могу поверить, будто он упал за борт во время шторма.
— Коран учит нас принимать всякое несчастье, как волю Аллаха, Хасан. Ты измучился, старина. И я утомил тебя бессмысленными разговорами.
Хасан отмахнулся костлявой рукой и поглядел на тяжелую драпировку, свисавшую с противоположной стены.
— Помните, что месть — женское орудие, повелитель. Месть женщины не ведает благородства.
Камал неожиданно усмехнулся:
— Мне стоило напомнить матери, что, не будь ненавистного графа и его графини, я бы не появился на свет.
— Подобными умозаключениями женщину не убедить, — покачал головой Хасан, медленно поднялся и низко поклонился: — Желаете остаться один, повелитель?
— Да, — вздохнул Камал. — Мне надо о многом подумать.
— Да хранит вас Аллах, — пожелал Хасан и тихо вышел из комнаты.
Глава 5
Клочья тумана поднимались с залива, плыли над причалом и окутывали беловатым покрывалом узкие улицы Неаполя. Трое мужчин, закутанных с головы до ног в длинные черные плащи, прятались во мраке у стены здания в кривом переулке, словно выжидая чего-то. Самый старший из них прислонился к углу дома, напряженно вглядываясь в мутную пелену.
— Тише, парни, — прошипел он. — Идет… но не один. С ним кто-то еще.
— Ничего, позабавимся немного, — утешил другой, метким плевком вспугнув ободранную кошку, рывшуюся в отбросах.
Граф де ла Валль, небрежно поигрывая украшенной лентами тростью, вполуха слушал своего приятеля Селестино Дженовезе.
— Иисусе, — стонал тот, — да здесь темнее, чем в аду! Ты искушаешь судьбу, Эрве! Я не решился бы прогуляться здесь средь бела дня, на виду у той сволочи, что кишит в этих улочках!
— Перестань ныть! — велел Эрве. — Привыкай к мраку — будешь иметь представление, что с тобой станется, когда ты покинешь эту землю.
— Тебя ничем не проймешь, Эрве! Хладнокровный ублюдок! Но мне все-таки это не по нраву!
