улыбающегося Трифона и тут же, свалив посуду в мойку, поставила перед его носом горку вымытых мокрых тарелок, скомандовала решительно:Посмотри, говорит, пообщайся, помоги…юша.
— Вытирайте! Сейчас чистое полотенце дам! Чего зря сидеть? Улыбается еще, главное…
— Ну что за прелесть девчонка! — расхохотался Трифон вслед вылетевшей пулей с кухни Ольке. — Прям простота первозданная, циничная и святая…Сама на холст просится!
— А что в этом хорошего? – обернулась к нему от мойки Ксюша. – Простота – она, говорят, хуже воровства…
— Э, нет, дорогая Ксения, тут я с тобой таки не согласен! Про воровство – это завистники выдумали, которые эту самую простоту давно уже растеряли! Те, которые простоту спокойствия, простоту безмятежности, своеобразную поэзию простоты заменили денежной лихорадкой, низменными целями да пошлыми желаниями! Вот и спят теперь сном, который не освежает, а когда не спят, только и делают, что трясутся над придуманными сложностями! А подоплека у сложностей одна – умри, но дотянись до материального совершенства. Многие, действительно, умирают… Вот и выходит — дорогая получается подоплека. Свергли бога и возвели на его престол серебреник…
— Интересно рассуждаешь… Только Олька–то как раз изо всех сил к серебренику и стремится! Замуж за богатого хочет выйти. Цель–мечта у нее такая, представляешь? Только так, и никак иначе…
— Иди ты! – рассмеялся Трифон. — Ну что ж, и это ей в плюс…Зато не лицемерит, как другие! Что на уме, то и на языке… Лишний раз убеждаюсь, на нее глядя — слаще простоты нет ничего на свете…
Вбежавшая на кухню Олька бросила на стол чистое льняное полотенце, выразительно перевела выпученные, из без того огромные глаза с горки мокрых тарелок на Трифона, застыла на секунду.
— Оль, а ты хочешь со мной поработать? – спросил вдруг он, послушно разворачивая полотенце и принимаясь протирать первую тарелку.
— Да? А что надо делать? – моментально оживилась Олька.
— Да ничего особенного! Натурщицей посидеть, дурака повалять…
— Это что, голой, что ли? – прищурилась она подозрительно. – А платить сколько будете? Если много, то я еще подумаю! А если мало – то уж извините…
— Да сговоримся, я думаю! – снова с удовольствием рассмеялся Трифон. – Не обижу, не бойся…
Глава V.
Ксюша, не шевелясь, лежала в теплой воде, закрыв глаза и блаженно распустив привыкшее к постоянному напряжению тело. Какое, оказывается, безумное удовольствие – просто принять ванну… Это вам не быстрое мытье под ржавым, бьющим толстыми струями душем, сопровождающееся звуками нервно всхлипывающей от постоянных дерганий за ручку со стороны коммунального коридора двери! Лежишь себе тихонько и лежишь, и знаешь, что никто к тебе не ворвется, и можно целый час лежать, а захочешь – и два, и три… Да и вообще… Как она теперь маму понимает, стремившуюся всю свою сознательную жизнь к отдельноквартирному комфорту! И даже не в ванной тут дело, и не в отсутствии любопытных соседей… Она сама, только сама для себя вот уже полтора месяца живет полнейшим, стопроцентным счастьем, отчего впервые ощущает себя, Ксюшу Белкину, вовсе не нарицательной. Все у нее свое, собственное. Свое тело, свои чувства, свои острые и незнакомые эмоции – вот как простое бултыхание в ванной, например! Хотя иногда и кажется, что она так же бежит в обнимку со страхами по прежнему замкнутому кругу, виляя всем хвостиком, как бездомный и беспородный щенок… А вчера на нее вдруг крайнее безумство нашло – ей до смерти захотелось надеть на себя платье! Хоть какое–нибудь, хоть самое распоследнее и немодное, но только чтоб непременно платье… И откуда что берется, хотелось бы знать? Отродясь у нее никаких платьев не было… Как выпрыгнула тогда из школьной формы в китайские резинчатые джинсы, так и носила их, ни о чем таком не задумываясь: одни до дыр истираются – другие, точно такие же, покупаются… А тут вдруг на тебе – платье захотелось надеть! Поди ж ты… Ну, да мало ли чего хочется? Денег–то все равно нет! На жизнь им с Олькой хватит, конечно – надо же есть–пить что–то, а на платье – уж извините… Хотя имеется у нее одна робкая мыслишка, ворочается в голове потихоньку – наружу просится… Вчера еще возникла, когда, обследуя новый район на предмет наличия дешевых продуктовых магазинов, случайно забрела в комиссионку. Конечно, тут же развернулась и ушла, а мысль в голове так и осталась… А что, если она там себе платье купит? Подумаешь, кем–то уже ношенное! Она ж не графиня какая–нибудь, чтоб кочевряжиться! Вот сейчас полежит еще в ванной чуть–чуть, а потом и пойдет, и посмотрит… Тем более, выходной у нее сегодня – сам бог велел пойти прогуляться по майским теплым улицам, поглазеть на нарядную зеленую дымку тополей на бульваре, пожмуриться на яркое солнышко…
Поднимаясь из воды, она потянулась блаженно, чувствуя радость каждой косточки, медленно вышагнула из ванной. Взяла в руки нежно–пушистое богатое махровое полотенце и снова, в который уже раз, испугалась пронзившего ее чувства собственной ничтожности, неприкаянности, случайности, недостойности всей этой роскоши, так неожиданно и в одночасье на нее свалившейся; втянув голову в плечи, пугливо оглянулась на дверь ванной, как будто кто–то строгий и значительный должен вот–вот войти и спросить непременно – а что это ты, интересно, тут делаешь, Ксюша Белкина, и место ли тебе здесь вообще! И будто в оправдание перед этим строгим и невидимым судией начала вспоминать, прокручивать в голове тот их долгий ночной разговор с Лизой, и успокаиваться потихоньку, как после сильного испуга…
— Ксения, вы живите, сколько хотите, и не думайте ни о чем! Я эту квартиру никогда продавать не буду, но и возвращаться не собираюсь тоже! Просто пусть она у меня будет, и все. Как виртуальная связь с родиной… Так что живите! А платежи всякие квартирные я авансом оплатила, надолго, для отца еще старалась… И пользуйтесь всем, конечно же – бельем там, посудой…
— Спасибо, Лиза, спасибо… — уже в который раз принималась благодарить ее Ксюша, наклоняя при каждом «спасибо» низко голову, будто Лиза могла каким–то образом увидеть и оценить ее искреннюю благодарность.
— Ну что вы заладили – спасибо да спасибо! Странная вы, Ксения, ей богу… Шубку–то мою успели хоть поносить?
— Д–д–а… Спасибо…
— Да ладно… Я же вам тоже очень благодарна! Как подумаю, что отец мог последние дни в полном одиночестве провести – так мне плохо становится! Вас как ангел ему на крыльях принес… Да, его всю жизнь женщины любили… Жил любимым и умер любимым… — голос Лизы потеплел, завибрировал грудными нотами. — Так что на душе у меня, благодаря вам, спокойно теперь. И поверьте мне, Ксения, это дорогого стоит! Так что живите себе и ни о чем не думайте…
Они долго еще тогда говорили. Обо всем. О Ксюшином коммунальном беспросветном существовании, о маме, о Вите, об Ольке, об Иване Ильиче, о бухгалтерше Нине, о Серегином хамстве, о пушкинских стихах, о начавшейся в грязном городе весне…
— Как же вы со всем этим живете, Ксения? Ведь так нельзя… — дивлялась по ту строну телефонной трубки Лиза. – Нельзя выкупить — выслужить любовь и уважение окружающих за счет самоуничижения, что вы! Эдак можно черт знает куда зайти…
— Да, я понимаю… — оправдывалась Ксюша в порыве откровения. – Теперь–то я все понимаю! А все равно – так страшно развернуться лицом к этим самым окружающим! Они же к моему протесту не привыкли, боюсь, по развернутому лицу и ударят…
— Не ударят! Хотя и повозмущаются, конечно, первое время. Не бойтесь, Ксения! И помните – вы умный и тонкий человек, и вам есть чем гордиться! Ну кто, например, из ваших окружающих знает всего «Онегина» наизусть? Кому это интересно?
— Да никому, пожалуй… Если только Вите…
— А я вот сейчас подумала – жаль, что мы раньше с вами не встретились! Могли бы подругами стать… Вы очень, очень интересный человек, Ксения! И глаза у вас такие…Как бы это сказать…Кричащие внутренним духом, вот! Настоящие глаза русской женщины, умницы–страдалицы…
— Ой… Спасибо вам…
— Ну вот – опять спасибо! – грустно рассмеялась в трубку Лиза. – Наверное, еще и кланяетесь при этом, а? Скажите честно!
